Осколки осени

Долгое время темы лагерей в моей школе никак не касались, будто их и не существовало. Репрессии обходили молчанием – словно миллионов жертв и в помине не было. И лишь в старших классах, когда климат в стране уже поменялся, стали наконец признавать, что „перегибы“ и „чистки“ всё-таки были. Я с удивлением смотрел на нашу учительницу истории и других и то, как уклончиво они всё это описывали.

Во всём этом было что-то бесчестное и постыдное. Все эти годы учителя дурачили нас, скрывая от нас наше прошлое, а теперь – когда можно было наконец говорить правду, даже сознаться толком не могли.

Слово „перегибы“ отдавало трусостью, а „чистки“ подразумевали, что с людьми было что-то не так, и от них нужно было избавляться как от грязи на одежде. Ни у кого не хватало мужества признать, что КПСС подавляла свободу и десятилетиями убивала людей на завтрак, обед и ужин, а потом, прикрываясь красивыми словами, уверяла всех, что всё это делается для блага народа.

Учителя были готовы говорить о чём угодно, но только не о том, что было по-настоящему важно. Никто не говорил о том, каким образом Сталину удалось захватить власть в партии. Никто также не говорил о ГУЛАГе и том, как годами подавлялась оппозиция и инакомыслие. И какой жуткой ценой был достигнут тот гигантский скачёк в развитии, которым всё так гордились.

В моём детстве неприятных моментов истории было принято не касаться. Почти никто из нас не знал о событиях в Катыни, массовом расстреле рабочих в Новочеркасске, Голодоморе на Украине и масштабах радиации в Чернобыле. Никто – в особенности из детей – не догадывался о том, что советский режим творил в центральной и восточной Европе. На уличных транспарантах моего детства пестрели надписи „Миру – Мир!“ И пока мы смотрели по сторонам, разглядывая красивые флажки, война в Афганистане уже давно шла полным ходом. Количество жертв в ней уже давно перевалило за миллион.

Порой я уставал учиться. На меня находили сомнения, и я больше не знал, ради чего так стараюсь. Легче мне от знаний не становилось – с ними было только тяжелей. Чем больше я знал, тем более это осложняло мою жизнь, разрушая фундамент привычной картины мира и не давая мне сливаться с остальными.

Иногда я спрашивал у своей матери, что она делала, когда была молодой, как и где получала свои знания. Она рассказывала мне, что всегда любила читать и часто проводила свои дни в комнате за книгой. В юности её очень интересовала русская поэзия первой четверти двадцатого века и, читая её взахлёб, она скоро стала хорошо в ней разбираться. „В те годы хороших книг было мало – даже меньше, чем сейчас“, говорила мне мать. „И поэзия для нас была как глоток свежего воздуха.“

Моя мать знала огромное количество стихотворений наизусть и прочла многое о жизни тех поэтов, которыми так восхищалась. У большинства из них была трагическая судьба, и многие из них плохо кончили. Это заставило мою мать задуматься о той эпохе и условиях, в которых жили поэты. Чем больше она узнавала, тем больше убеждалась в том, что атмосфера советских времён действовала на творческих людей удушающе. Это касалось не только талантливых поэтов, писателей и художников, но и всех, кто не хотел идти с остальными в ногу и закрывать глаза на происходящее вокруг.

Я слушал свою мать, открывая для себя всё больше и больше нового. Она рассказала мне о том, что множество прекрасных книг годами находилось под запретом. „Жизнь и судьба“ Гроссмана, „Мастер и Маргарита“ Булгакова, Замятинское „Мы“, произведения Андрея Платонова и „Доктор Живаго“ Пастернака были лишь немногими из них. Эти и другие книги не представляли собой особенной опасности режиму, но они заставляли взглянуть на мир по-иному, а это было чревато последствиями.

В юности моя мать и такие как она читали запрещённую литературу с помощью Самиздата. Они обменивались копиями через знакомых, друзей и приятелей знакомых. В этом подпольном клубе по интересам информация была горячим товаром. Копий как правило было мало и давали их на короткий срок. Поэтому читать надо было чрезвычайно быстро – за пару дней, иногда даже за ночь. Когда времени на прочтение было мало, а копию предстояло скоро отдавать, моя мать пила много кофе, курила одну сигарету за другой и читала всю ночь напролёт. После этого она шла на занятия в институт и отдавала распечатку обратно.

Скоро моя мать устроилась на работу лаборантом в фотолабораторию. Работа эта была нудная, но зато давала редкую возможность доступа к принтеру. И, оставаясь по вечерам одна, она стала тайком перепечатывать диссидентскую литературу. Какое-то время всё шло хорошо, и ей многое удалось размножить. До тех пор, пока ни с того, ни с сего к ней на работу не пришло двое сотрудников КГБ.