Осколки осени

Он продолжал что-то орать, и пока он выходил из себя, я молчал, смотрел в пол и тихо выходил из комнаты. Я шёл к себе, садился на кровать и сидел так какое-то время. Я обводил взглядом своё маленькое царство: линолеум под ногами, письменный стол у окна, шкафы и обои и книги на полках. Всё было на своих привычных местах, и среди них был я. Я погружался в свои мысли, уносясь далеко вдаль, размышляя о будущем и странствуя по далёким мирам.

Иногда я доставал с полки большой зелёный атлас, раскладывал его у себя на коленях и листал его старые страницы. Я мог часами рассматривать карты неизвестных стран и континентов, пытаясь их себе представить. Названия далёких городов звучали как музыка. Буэнос-Айрес, Рио-де-Жанейро, Гавана. Они манили меня к себе, обещая ослепительное солнце, свет и океан, которого я никогда не видел. Обещая приключения и смех, друзей и всё то, чего мне так не хватало.

Уже давно я подумывал о том, чтобы стать путешественником. В какой-то момент я понял, что стать им в моей стране трудно, даже недостижимо и вряд ли мне это когда-нибудь удастся. Можно было лишь быть путешественником внутри Союза. Тут свобода была полная – можно было ехать куда угодно: хоть в Сибирь, хоть на Кавказ, хоть в Центральную Азию. Но когда речь заходила о том, чтобы выехать из СССР и увидеть другие страны, то оказывалось, что этого не разрешалось.

Я знал, что лишь немногим разрешалось пересечь границу, и даже для них существовала масса сложностей и препятствий. Никто не мог просто взять и поехать куда ему хотелось – всё было куда сложней и проблематичней.

Я не раз слышал от взрослых о том, что за границу не пускали. И если тото или иной человек не хотел с этим мириться и нелегально пытался бежать на ту сторону, в него стреляли или бросали в тюрьму. Вокруг было полно людей, которые были идеологически неблагонадёжными, но я не был уверен в том, что это значит. Это было как-то связано с тем, что людям не давали путешествовать за пределами Союза. Они хотели, а их не пускали – как мою маму например.

Она всегда мечтала о том, чтобы увидеть Париж и поездить по Европе. „Увидеть Париж и умереть!“ – часто говорила она. Насчёт первого я был не против, но зачем сразу умирать было непонятно. Как и мою мать, отца на Запад тоже не пускали. Однажды он захотел съездить в Чехословакию в составе туристической группы, но для этого ему сначала нужно было пройти комиссию.

В назначенный день отца пригласили в комнату со стулом, перед которым стояло два сдвоенных стола, а за ними на стене – висел большой портрет Брежнева. И пока отец сидел на стуле, партийные люди из комиссии задавали ему вопросы, проверяя его идеологическую благонадёжность. Очень скоро всем стало ясно, что отвечает отец неправильно, прошлое у него запятнанное и никуда его не пустят. Отец очень разозлился. Он встал и сказал комиссии: „да пошли вы все на хуй!“, хлопнул дверью и ушёл. И на этом его путешествия закончились.

Ребёнком я рано начал осознавать, что между вещами и событиями существует причинно-следственная связь. Я не мог точно разгадать, как устроен этот сложный механизм, но с каждым годом это интересовало меня всё больше и больше.

Много раз я слышал по телевизору зловещее словосочетание „гонка вооружений“. Оно каким-то таинственным образом определяло нашу жизнь и диктовало свою собственную логику. Ещё был „капиталистический блок“ и „страны Соцлагеря“. Мир моего детства был разделён на страны и блоки, которые были или дружественны нам, или постоянно с нами враждовали. В газетах, телевидении и радио неустанно критиковали одних и поощряли других, ставя в пример заслуги их хозяйства и достижения в развитии.

По сообщениям прессы ситуация на западе обстояла плохо, очень плохо. Хуже всего, обстояли дела в Америке, этом сердце тьмы капиталистического мира. Негров там притесняли, рабочих эксплуатировали и не давали им объединяться в профсоюзы, безработица была высокой, а за образование и лечение надо было платить. Нам объясняли, что бедным в странах капитализма было тяжело. В отличие от нас, там о них никто не заботился. И пока они боролись за выживание на обочине жизни, банкиры и фабричные боссы только и делали, что сидели у них на шее и думали о прибыли.

Негров и бедных рабочих мне было жалко. В детстве мне очень хотелось им помочь, но я не знал как. Они были где-то далеко, в стране дяди Сэма, а я здесь, у нас. Нужно было срочно что-то делать, но как я ни старался, в голову ничего не приходило. Мы были настолько разделены о оторваны друг от друга, что с таким же успехом я мог бы думать о том, как помочь Марсианам. К тому же, в моём представлении и не видел ничего, кроме страшно высокой безработицы, которая как смерть ходила по миру и косила всех подряд налево и направо.

– У нас в стране безработных нет!“ – с гордостью говорили нам. „У нас все люди равны и у каждого гражданина одинаковые права и обязанности.“