Осколки памяти

Из военного времени особняком стоят воспоминания о моем первом прикосновении к искусству. Это было со­вершенно фантастично. Наша школа располагалась не­подалеку от знаменитого Новосибирского театра оперы и балета - самого большого театра в Сибири. Однажды в класс пришел дяденька и сказал, что для хора цыга­нят в опере "Кармен" нужны мальчишки. Указал паль­цем: ты, ты, ты. Отобрал пацанят приблизительно од­ного роста, из соседнего класса взял ростом побольше - чтобы разнообразная была публика, и повел нас в опер­ный театр.

Пришли. Фойе огромное, окна огромные! Сжалось все внутри от испуга, сердце делало немыслимое количество ударов. А этот дяденька (почему-то я запомнил, что его пиджак на локтях сильно лоснился) стал вызывать нас по одному к инструменту, нажимал клавишу и заставлял пропеть ноту. Сидя в конце зала, я с ужасом ждал момен­та своего позора...

Но все закончилось благополучно, потому что по­явился еще один большой дяденька, очевидно, главный, который сказал: "Чего ты тут дурью маешься? Чего ты их мучаешь? Оденем пацанов в костюмы, загримируем, они пробегут туда-сюда, а за них очень аккуратненько споет женский хор. Так что, ребята, приходите все". Тот согласился. Действительно, чтобы заполнить ту сцену, много надо было народу.

Пару раз вызывали нас на репетиции: давали коман­ду "Бежать!", и мы носились туда-сюда изо всех сил.

Наступил день премьеры. Завели всех в костюмер­ную, обрядили нас в какие-то лохмотья и быстро загри­мировали, причем мазали, как хотели - мы только под­ставляли свои физиономии. Потом тот главный дяденька сказал: "Сойдет".

Мы стояли за кулисами, ожидая своего выхода (цы­ганята должны были бегать в начале).

Заиграла музыка - жуть, страх! Раздалось шипя­щее: "Побежали!", и мы рванули через всю сцену. Посто­яли - назад побежали.

Как во сне все происходило, от волнения сознание было смутное, помню только, что мальчишки очень дис­циплинированно выполняли все режиссерские указания.

"Переодевайтесь, а потом будем разгримировывать­ся", - поступила команда. А я быстренько переоделся - и домой. Решил продемонстировать маме загримирован­ную физиономию - чудо какое - был в искусстве! Мама сказала: "Ах!", и давай смывать с меня грим мылом. А он трудно отмывается. Грим вообще, а театральный особен­но, въедливый, его надо вазелином снимать.

Чайника три пошло на смывание грехов соприкос­новения с искусством, и на этом все кончилось - оно меня больше не привлекало: слишком сильны были "послегримные" впечатления, да и сама затея была неинтерес­ная - бегать туда-сюда.

Кузьма Львович

Но все же к искусству я приобщился, и решающую роль в этом сыграл Кузьма Львович Рутштейн.

Во время войны мама на своем предприятии зани­малась культмассовой работой и познакомилась с жен­щиной, которая распространяла в Новосибирске билеты на спектакли находившегося там в эвакуации минского ГосЕТа (Государственного еврейского театра). Каким об­разом театр, чьи спектакли шли на еврейском языке, со­бирал публику, я не понимаю, но как бы то ни было, имен­но благодаря общественной работе мама познакомилась с Кузьмой Львовичем.

В репертуаре ГосЕТа был неизменно пользующий­ся успехом спектакль о сиротке Хасе и коварном соблаз­нителе. За Кузьмой Львовичем, подходившим по факту­ре для этой роли, еще до войны закрепилось амплуа героя-любовника. Незадолго до ее начала великий Бабоч­кин пригласил Кузьму Львовича, которого хорошо знал по картинам, где они вместе снимались, в Ленинград, на одну из главных ролей в спектакле Большого драмати­ческого театра. Этот спектакль ставил сам Бабочкин.

Кузьма Львович приехал - а тут война. Пришлось "задержаться", пока не открылась "дорога жизни". Как только стало возможно, он вернулся в свой театр, эвакуи­рованный в Новосибирск. Здесь Кузьма Львович, чья се­мья погибла в минском гетто, и познакомился с моей мамой. Он пришел к нам в дом. Жили мы славно: спокой­но, мирно.

Наконец, 45-й год - Победа! ГосЕТ возвращается на родину в Минск.

И тут происходит нечто поразительное: человек, которого судьба свела в эвакуации с коренной сибиряч­кой, забирает с собой в Минск и эту женщину, и двоих ее детей, и еще двух старых людей - моих дедушку и бабушку!

Вот таким кагалом мы и приехали в город, ставший для меня родным.

Гримерная жизнь

Первое впечатление от Минска - сплошные разва­лины. Даже самая буйная фантазия не сможет нарисо­вать, каким был город после войны: бесконечные руины, остались стоять только стены выжженных изнутри до­мов, пронизанные железными водопроводными трубами. Чудовищное, страшное зрелище, но тогда я этогo не понимал и принимал посильное участие в лазаниях с пацанами по трубным каркасам.

Нас поселили на нынешней улице Москвина, в то время там были "татарские огороды" (поле и татарское кладбище), где для приехавшего люда наспех поставили финские домики, в них густо (по три-четыре семьи) рас­селили вернувшийся театр.

Позже нас потихоньку переместили в гримерки ре­монтировавшегося здания ГосЕТа (ранее синагоги, за­тем - Русского театра).