Между тем Берни Ингрэм – точнее, Берни Мун, если судить по доскам с фотографиями, украшавшим в ту ночь вестибюль «Пог-Хилл», – стояла под сенью куста азалий, пылавшего ярким цветом в наступающих сумерках, как озаренная молнией грозовая туча. Наверное, Берни ждала, когда можно будет войти. Или хотела насладиться тишиной вечера. Подступали сумерки, воздух полнился запахами дыма и роз. А Берни думала о ночи тридцать лет назад, когда с деревьев свисали те же гирлянды и такая же музыка просачивалась сквозь застекленные двери концертного зала. Я это знаю так же твердо, как и то, что в небе яркой точкой светилась первая звезда. Знаю, что Берни замерзла и сказала себе: «Еще минута. Еще минута до начала. Еще минута до представления».
Нет смысла объяснять, откуда это мне известно. Просто поверьте. Наше с Берни Мун прошлое не сотрешь, оно уходит корнями в те времена, когда магия была проще арифметики. Берни вынула из сумочки телефон и проверила «Фейсбук» Мартина. Потом зашла в «Твиттер», где в «Актуальное» вышел
Он прикрепляет фото: ему лет семь. Маленький, зернистый, потрепанный снимок, вырезанный из большой фотографии. А именно, из фотографии класса, сделанной зимой в «Чейпл-Лейн». У меня она тоже есть, правда, я ее в рамочку не ставила. С другой стороны, у меня много других фотографий себя в семь. А у Адама Прайса – нет. Он свою хранил все эти годы. А Берни Мун свою держала на полке, в серебристой рамочке. У Берни и сейчас этот снимок есть, хотя серебряная рамка у нее теперь для другой фотографии. В общем, на фото весь класс, включая Адама Прайса, сидит на цветном коврике с рисунками, а мы с Берни (похожие как две капли воды) пристроились в крайнем правом уголке.
– Вы идете?
Берни подняла глаза от экрана. На дорожке стояла женщина лет восьмидесяти. Седая, с высокими скулами, в черном платье, вышитом бисером, по моде двадцатых годов.
– Мама?! – удивилась Берни.
Женщина нахмурилась.
– Думаю, вы ошиб… Берни?! – Обе застыли, глядя друг на друга. – Волосы! Я тебя едва узнала. Ты совсем другая. Похудела?
– Вряд ли, – улыбнулась Берни.
– В общем, тебе идет. Дай-ка я тебя обниму.
Мать показалась Берни легкой, как стайка птиц. Пахло от нее цветочными духами, чем-то напоминающими Айрис. Платье тоже было смутно знакомо, еще с детства, и пахло кедровыми веточками, которые мама клала в шкаф.
– Где-то я видела это платье. Разве…
– То Самое Платье? – Ее мать пожала плечами. – Я его перекрасила в черный. Хоть сама поношу, раз оно никому больше не понадобится. – Она смолкла и поглядела на Берни. – А почему не сказала? Ну, что Данте… как это называют? Нетрадиционной ориентации?
– Мам, пусть он сам тебе расскажет.
– Наверное, ты права. – С минуту они молчали. – Я рада, что ты приехала. Я просила Данте тебе не говорить, но у меня что-то нашли в поджелудочной. Думаю, ничего серьезного. Ты же знаешь этих врачей.
Обе погрузились в молчание. Потом Берни шагнула к матери и обняла ее.
– Почему не сказала? Столько раз ведь созванивались!
– Ты же знаешь, я телефоны не люблю. И потом, я тебя ждала. Думала, ты приедешь с Мартином. Кое-как тебя узнала!
Берни вздохнула. Сейчас начнется, подумала она.
– Некоторые женщины в менопаузу прям расцветают. Погляди на себя! Надеюсь, муженек твой понимает, как ему охренительно повезло!
Из зала послышались первые аккорды песни.
– Начали. Пойдем послушаем. – Увидев замешательство дочери, мать ее поторопила. – Идем, солнышко. А завтра уж поговорим.
Отрывок из «Выпуска девяносто второго» Кейт Хемсворт
Я постаралась ради Лукаса, но возраст давал о себе знать. Возможно, всему виной платье из ламе, ставшее тесноватым, или Мартин. Начав петь, я слышала не восхищенный шепот будущих поклонников, а как дрожит мой голос на высоких нотах. В отличие от Берни, я не успела позаниматься вокалом. Впрочем, в зале стояли мои друзья, настроенные снисходительно. Я подошла к микрофону и спела четыре песни с первого выпускного вечера; все одобрительно свистели – казалось бы, впереди волшебная ночь.