Осколки зеркала

«Сегодня еще одно чудо… Я был сегодня на кладбище. Тесная ограда, маленькая скамеечка, простенькое надгробие, деревянный крест. Клубника пускает усы. Помолился Богу, поплакал, пожаловался маме, просил ее за меня попросить, заступиться. Правда ведь, жизнь стала совершенно невыносима. И если бы не Андрюшка, мысль о смерти была бы как единственно возможная. На прощание с мамой сорвал лист земляники с ее могилы. Правда, пока ехал домой, он завял. Поставил в горячую воду. Листик ожил. И стало на душе спокойнее и чище. И вдруг звонок из Рима. Норман. 20-го приезжают итальянцы[120].

Конечно, это мама. Я и не сомневаюсь ни секунду. Милая, добрая… Милая моя… Спасибо тебе. Я так виноват перед тобой…»

И еще запись того же года в дневнике Андрея:

«Марина отдала мне две бабушкины иконки, которые вешают на шею; Боже… Какая у меня бабушка!.. Прочел и понял, что не написал „была“ в последней фразе. Но тут же пришла в голову мысль, что это не описка…»

Жаль, что рассказ Андрея «Характер» сохранился не полностью. Возможно, он объяснил бы мне, почему брату было так трудно сказать сестре добрые слова, поделиться с ней своими чувствами. Ведь у нас было общее горе. Наверное, мне надо было умереть раньше его, тогда бы в «Мартирологе» появились нежные слова о любви ко мне…

И вот я стою далеко-далеко от Москвы, на окраине Парижа, в городе Нейи-сюр-Сен, в темном морге бывшего американского госпиталя, теперь французской клиники. Я прикладываю лицо и руки к телу Андрея, обнимаю его и ощущаю его ледяной холод. И я понимаю, что уже никогда больше Андрей не отогреется. Не вернется ни в холодную Россию, ни в любимую им Италию, где так много света, тепла и солнца.

И я вспоминаю моего дорогого брата — живого, юного, полного надежд. «Андрей, не ходи раздетый, надень шапку!» — «Мам, отстань!» И он с открытой головой выбегает из дома на зимнюю улицу. И «с неба сыплется мелкий снег — легкий и сухой».

Лестница, ведущая в небо

Бывают места, куда приходить труднее, чем на кладбище…

Я не езжу на Щипок. Я не могу видеть, что стало с нашим бывшим домом в 1-м Щиповском переулке, где жила наша семья, где прошло детство и кончилась юность Андрея.

Однажды молодой человек из группы документалистов с Центральной студии, снимавших это убогое жилище еще до того, как оно было разрушено, спросил меня с наивной бестактностью: «Как же вас сюда занесло?»

Попробую рассказать…

Тарковские с детьми переехали на Щипок вечером 28 декабря 1934 года. В тот день был жестокий мороз, а посему Андрей был в зимнем пальтишке на шерстяном ватине, а я — в ватном голубом сатиновом одеяле. Мне было три месяца от роду, Андрюше — два года и девять.

До этого дня с двадцать восьмого года папа и мама жили в доме № 21 по Гороховскому переулку, в квартире 7. Дом этот был выстроен застройщиком на кооперативных началах. Когда мама в 1925 году приехала из Кинешмы в Москву учиться, бабушка дала денег на строительство комнаты. В одной квартире с мамой жили родные — бабушкина сестра Людмила Николаевна, тетя Люся, и ее дочь Шура с мужем. Другая дочь тети Люси, тоже Людмила, жила с семьей в 1-м Щиповском переулке в доме № 26. Это был ведомственный дом фирмы ТЭЖЭ и принадлежал парфюмерному заводу, который находился рядом, во дворе.

С Люсей «маленькой» и поменялась мама — на Щипке было две смежных комнаты и не было тети Люси «большой» с ее деспотичным характером.

Дом-призрак. С картины художника Вл. Парошина «Дом Андрея Тарковского»

Итак, вечером 28 декабря состоялся наш переезд на Щипок. Переезжали на полуторном грузовике. Мама с нами сидела в кабине, а папа с Левушкой Горнунгом, помогавшим при переезде, в кузове вместе с вещами.

Как только Андрей оказался в комнате, он взобрался на широкий подоконник и запел свою любимую арию Ленского. Ему нравилось, что в пустой комнате голос звучит лучше, чем в заставленной, и, пока родители перетаскивали вещи, он исполнил весь свой репертуар.