Осколки зеркала

«31.05.

Муариск ты мой!

Собирается дождь, ветер ужасный. Тоска невообразимая. Я сплю все время: должно быть у меня страшная сонная болезнь. И за что это? Два письмочка… я получил и радовался, как (Прутков говорил) — скрипач канифоли… Сейчас я пойду за акацинной веткой, и самую маленькую плеточку положу, чтобы ты увидела, что это за дикая штука.

Акации буйствуют, на улице сплошной белый удушающий сладкий дым этих подлых акаций… Я страшно скучаю. Только твои письма и спасают меня от тоски и беспокойства… Я живу от письма до письма. Золотусь мой! Не забывай своего мужа, он же медведь, он же собака, он же тебя очень, очень любит…»

«Плеточки» белой акации из письма Асика

Арсений тоскует, ждет почту, считает дни, оставшиеся до отъезда в Москву, и пишет, пишет, пишет Марусе сумасшедшие письма. Здесь его раздражает все: материнская опека, визиты к родственникам, жара, ветер, пыль и даже запах воспетой романтиками белой акации. Он рвется в Москву, ему скучно в Елисаветграде, ставшем Зиновьевском, — друзья разлетелись, Марию Густавовну проводили в Одессу.

В середине июня Арсений уезжает, чтобы на следующее лето еще раз заехать ненадолго к матери, которая года через два тоже переберется в Москву. Кажется, что уже ничего не связывает его с родным городом.

Но в военные и в послевоенные годы Тарковский вспоминает об оставленной, казалось бы, без сожалений родине и о матери, заботы которой некогда так докучали ему.

А все-таки жалко, что юность моя
Меня заманила в чужие края,
Что мать на перроне глаза вытирала,
Что этого я не увижу вокзала,
Что ветер зеленым флажком поиграл,
Что города нет, и разрушен вокзал…

Папа у дома детства в Кировограде, 1955

В последний раз Тарковский приедет в Елисаветград-Кировоград спустя много-много лет, в 1955-м. Все уже стало иным — и время, и город, и настроение поэта.

Позднее наследство,
Призрак, звук пустой,
Ложный слепок детства,
Бедный город мой.

Тяготит мне плечи

Бремя стольких лет.
Смысла в этой встрече
На поверку нет…

Но вслед за этими стихами в письме к Николаю Станиславскому он напишет совсем другие слова: «…Я понял, что на родине надо бывать почаще, иначе высыхаешь сердцем, а родина, наш город — хорошая причина для слез».

Уезжаем, уезжаем, укладывай чемоданы,
На тысячу рублей билетов я выстоял у судьбы,
Мы посетим наконец мои отдаленные страны,
Город Блаженное Детство и город Родные Гробы…

А в далеком Париже эмигрант Дон-Аминадо, про которого М. И. Цветаева сказала, что этот совершенно замечательный поэт никогда не будет писать всерьез, бесконечно тоскует о навсегда потерянной родине:

О, помню, помню!.. Рявкнул паровоз.
Запахло мятой, копотью и дымом.
Тем запахом, волнующим до слез,
Единственным, родным, неповторимым,

Той свежестью набухшего зерна

И пыльною уездною сиренью,
Которой пахнет русская весна,
Приученная к позднему цветенью.

Два поэта, родившиеся в одном городе и так одинаково любившие его, не знали друг друга. Только, наверное, в детстве слышали семейные фамилии — Шполянские, Тарковские. Городок ведь был небольшой…

Три друга из Елисаветграда

Князь Гога, он же Жорж, виконт Николя, граф Арсений — так звали друг друга члены этого тесного дружеского кружка.