Осколок империи

Удостоверившись, что мой, с позволения сказать, коллега не потеряется по дороге, я двинулся к парадному входу в подъезд. В голове же поневоле раскручивалась цепочка мыслей насчет тяжелой судьбы квартирных черных ходов в Советской стране. Они здесь считались… отрыжкой старого режима, классово чуждым явлением. А так как с проявлениями старого порядка полагалось бороться, то вывод очевиден. В большинстве домов, превратившихся в коммунальные трущобы, их самым зверским образом заколачивали, причем наглухо, чтобы никто не распечатал. Причины же были и вовсе безумными с точки зрения любого здравомыслящего человека (впрочем, СССР и разум и рядом не стояли). Изначально черный ход в квартире был предназначен для прислуги: кухарки, горничной, дворника, появившегося с вязанкой дров для камина… С черного входа вносили купленную мебель, выносили старый хлам. В общем, предназначался он исключительно для хозяйственных целей, чтобы все это не пересекалось с гостями хозяев и с ними самими. Вполне естественное желание для тех, кто собственными силами добился положения в обществе. В Стране Советов же, как известно, все обстоит не как надо, а как партия велит. А ее повеления лично меня заставляют вспомнить о таком заведении, как Бедлам – известнейшей английской больнице для скорбных разумом. Ведь упомянутая партия уверена, что черный ход в квартире – это есть значимое напоминание о неравенстве. Поэтому полезнее всего – запретить! В особо извращенной форме. Так что теперь и гости, и ведра с помоями движутся по одной лестнице. А то, что амбре от помойки бывает отвратное, да и лестницы далеко не всегда убираются, так это не главное. Главное, чтобы равенство всех перед ведром помойным. Мара-азм! Зато идеологически выдержанный. И так во всем, без какого бы то ни было исключения. Черный ход – всего лишь один из примеров, случайно пришедший в голову.

Впрочем, как пришло в голову, так и вылетело. Здесь-то, в домах, где обитают важные персоны, черный ход на месте. Как и приходящая прислуга, что особо забавно.

Пятый этаж. Из окон никто прыгать не будет, это чистой воды самоубийство. А Шинкарев не тот человек, чтобы лишить себя столь ценной жизни, совсем не тот. Хм, в подъезде-то чисто, никаких тебе загаженных лестничных пролетов, наскальных… то есть настенных росписей, окурков, погнутых перил. Прямо как не в СССР, право слово. Заповедник относительно пристойной жизни. Только вот живут в нем те люди, которые приложили лапки свои к разрушению прежнего мира, где нормальная жизнь не ограничивалась вот такими островками-заповедниками.

Дверь. Нет звонка, но имеется латунный молоточек, поневоле напомнивший о детстве… и вызывавший всплеск дикой злобы по поводу утраченного. Того, чего никак не вернуть. Привычным усилием успокаиваю взбунтовавшееся сознание. Стучу и жду, уже зная, как буду действовать во всех возможных случаях.

Шаги, едва-едва, но все же слышные сквозь дубовое полотнище двери. И вопрос:

– Кто там?

– От товарища Самойлова. Тут новые бумаги пришли по Самаре, просили вам передать под роспись.

Недовольное ворчание и звук открывающихся замков. Знакомая фамилия прозвучала, да и документы Шинкареву на дом частенько привозили. Так что устроенное мной представление было принято за истину. Он не мог не купиться. И до какой же степени проявились на его лице изумление и страх, когда, открыв дверь, обнаружил, что ему в живот направлено дуло нагана.

– А-а…

– Это не грабеж, это хуже. К тебе, Шинкарев, ОГПУ познакомиться пришло, – мило улыбнулся я впавшему в ступор хозяину квартиры. – Ты, главное, не шуми, и все будет не так плохо, как могло бы. Насчет «хорошо» ничего не обещаю, слишком уж ты накуролесил. Жена дома?

Ни слова в ответ, лишь слабый кивок. Ну да мне и этого довольно. Сейчас только… Аккуратно, без лишней грубости разворачиваю объект лицом к стене и защелкиваю на нем наручники. Со скованными за спиной руками сложно что-нибудь учудить. И лишь после этого предъявляю свежеарестованному удостоверение.

– Вопросы есть, Михаил Панкратович? Ну как хотите.

Закрываю дверь на замок и, подталкивая вперед Шинкарева, двигаюсь внутрь квартиры. Тот же, немного отойдя от первоначального шока, шепчет:

– Я ни в чем не виноват, это какая-то ужасная ошибка. Понимаете, товарищ, э-э… Товарищ, я работник наркомата!

– А в довесок агент французской разведки, завербованный в конце двадцать пятого года то ли Франсуа Кольером, то ли Жаком де Рилье. Оно, в общем, особого значения не имеет, согласитесь. Да, жена ваша где?

– Она спит… Мигрень у нее… была.

– Вот и не будем будить раньше времени. Аккуратненько пройдем к черному ходу и впустим моего коллегу. А потом поговорим, – чуя непонимание со стороны Шинкарева, предпочитаю заранее прояснить: – У вас, Михаил Панкратович, есть выбор. Или вы всеми силами с нами сотрудничаете, и ваше положение становится менее печальным. Или же… начинаем с вами «работать» в пределах наших возможностей и фантазии. Поверьте, что и то и другое весьма обширно.

– Я в-верю!