Оскомина

Но тогда я этого еще не знала. А если бы знала, возможно, осталась бы в Нью-Йорке со своими жалкими мечтами о детективе Нолане и о том, как приготовить копченую лососину шестью способами. И на что же я решилась? Поглядела на Марка — в ту минуту прямо-таки воплощение скорби — и дрогнула. Что поделаешь, не могу я спокойно смотреть на плачущего мужчину. На плачущих женщин тоже смотреть не могу; впрочем, это зрелище довольно редкое, за исключением моей собственной зареванной физиономии в зеркале. Возможно, вы считаете, что я чересчур часто лью слезы, особенно если учесть, что я не выношу вида слез, но хочу заметить: теперь я плачу гораздо меньше. В юности я запросто могла разрыдаться, если продавец в скобяной лавке мне нагрубил.

— Ладно, — говорю я Марку. — Я вернусь.

— Хорошо, — отвечает он и перестает плакать. — Тогда снова надень то кольцо.

Я качаю головой.

— Бога ради, Рейчел, надень же кольцо!

— Я его отдала.

— Что-что? — спрашивает он.

— Отдала.

— Кому?

— Выставила на аукцион — где продают вещи знаменитостей.

— Это что, шутка?

— Да, — говорю, — и, учитывая все обстоятельства, довольно удачная.

— Ну же, надень его, — настаивает Марк.

— Это шутка лишь отчасти.

— В какой же именно части? — говорит Марк. Вообще-то ему нравилось, что я могу шутить в самых неблагоприятных обстоятельствах, но тут ему стало явно не до шуток.

— Насчет участия в аукционе, — говорю. — А что я его отдала — вовсе не шутка.

— Значит, ты отдала то кольцо, — тупо повторяет Марк.

— Не по своей воле.

— У тебя его отняли? — предполагает он.

— Да.

— Хочешь, чтобы я угадал кто? — спрашивает он.

— Всю мою группу ограбили.

— Вот смеху-то! — И Марк расхохотался. — И кто, член группы или кто-то посторонний?

— Посторонний. И ничего смешного тут нет, — говорю я. — Этот тип приставил ствол к моей голове.

— Тебе это смешным не кажется, а мне, извини, очень даже кажется, — говорит Марк. — Пожалуй, из этого выйдет неплохая колонка.

И он закивал головой — неторопливо, в ритм своим мыслям, это помогает ему обдумывать новую статью. Марк пишет по три статьи в неделю, большей частью о политике, но нередко и на житейские темы. Временами мне казалось, что я живу с каннибалом: любой эпизод из жизни семьи Марк выворачивал наизнанку, раздувал так, чтобы из пустяка состряпать статью слов на 850 для своей завтрашней колонки. Бывало, когда он никак не мог подыскать сюжетец для статьи, за ужином он лихорадочно озирал столовую: может, солонка с перечницей подскажут тему? Или салфетница? Или кухонный комбайн?

— Ты замечала, как трудно очистить крутое яйцо? — к примеру, спрашивает Марк.

— Разумеется, — отвечаю я.

— Как считаешь, в этом что-то есть?

Или:

— Тебе не кажется, что английские маффины уже не такие вкусные, как раньше?

— Пожалуй, — соглашаюсь я.

— Как думаешь, тут есть за что зацепиться?

Мне и в голову не приходило отсиживаться в сторонке, я обожала выискивать темы для будущих статей мужа. Я приносила домой истории про охранников парковок и супермаркетов — вдруг они пригодятся. Теперь я, кажется, понимаю, почему у меня часто возникало ощущение, что с тех пор, как я вышла замуж, со мной ничего не происходит: да ровно потому, что, как только что-то случалось, Марк немедленно сочинял об этом колонку, и мне чудилось, что все произошло не со мной, а с ним. Видели бы вы его статью об убийстве мистера Эбби! А ведь это было мое убийство, я к нему была лично причастна, он же его у меня стибрил и сделал из него эссе о гомосексуалистах и городской преступности, а Лига борьбы за права секс-меньшинств нас всех чуть не поубивала. Он вторгался даже в жизнь Сэма. Сэму только-только исполнилось два годика, а уже 109 газет напечатали статью его папочки о том, как сынок проглотил жидкость для снятия лака с ногтей; заметка о его первой в жизни потере — скончавшейся аквариумной рыбке — даже вошла в антологию, выпущенную издательством Оксфордского университета. И когда Сэм вырастет и задумает написать повесть о своем детстве — дудки, все уже описано.

— Не вздумай состряпать колонку про ограбление моей группы, — говорю я.

— Почему бы и нет?

— Потому что это произошло со мной, — бросаю я. — К тому же это ужас что такое.

— Прости, прости, — говорит Марк. — Он тебя ударил?

— Руку мне выкрутил…

— Покажи папочке, где болит.

— Замолчи, — говорю я.

И вдруг, помимо собственной воли, улыбаюсь. Марк тоже расплывается в улыбке.

— Я куплю тебе другое кольцо, — обещает он.

— У нас на это нет денег, — возражаю я.

— Что правда, то правда, — соглашается Марк. — У нас их не было даже на то, чтобы застраховать кольцо.

Мы переглянулись.

— Все одно к одному, — подытоживаю я.

— Ты о чем?

— О том, что кольцо было символом счастья, а теперь все переменилось, так что оно и к лучшему, что кольца нет, не то оно напоминало бы о былом.

— Ненавижу, когда ты так говоришь!

— Знаю. Ты все еще ее любишь?

— Не будем об этом, — роняет он.

— Но ты ведь больше не собираешься с ней видеться?

— Я же сказал.

— И вы с ней больше не поедете к той гватемальской переперченной пицце? — упорствую я.

— Рейчел…

— Просто ответь — да или нет?