Я разматываю перед вами этот клубок, чтобы стало понятно, почему я всячески пыталась избежать следующего брака. Мне представлялось, что желание создать семью — а его, как ни грустно признать, я считаю главным, фундаментальным желанием каждой женщины — практически сразу вызывает не менее главное и фундаментальное стремление вновь стать свободной. Но ведь речь шла о Марке — чудесном, с огромными карими глазами, с букетами дивных роз. С обещаниями любви до гроба.
Я долго не верила ему. Потом поверила. Поверила в то, что он изменился. Поверила в перерождение. Поверила в искупление. Поверила в Марка. И вступила в этот брак настолько добровольно, насколько это вообще возможно, — вопреки всем доводам рассудка. Вышла замуж, ни на йоту не веря в институт брака, понимая, что любовь проходит, страсть гаснет, — и меня охватил романтический порыв такой силы, на какой способен только циник. Теперь я это понимаю. А тогда ничегошеньки не понимала. Я искренне полагала, что Марк урок усвоил. К сожалению, усвоил он не тот урок, на который рассчитывала я, а совсем другой: со мной можно поступать как угодно, и ему все сойдет с рук.
VII
— Тут он, ваш муж, — сообщила Люси Мей Хопкинс, открыв дверь отцовской квартиры, и закатила глаза.
Сорок лет назад Люси отказалась от всех мужчин ради Иисуса Христа и понять, почему женщины не следуют ее примеру, не могла. Я вошла в гостиную. Марк сидел на кушетке и читал Сэму книжку. Увидев меня, он кивнул и продолжил читать. Я обратила внимание на блейзер, наброшенный на спинку кресла. Новехонький блейзер. Этот человек разбил мне сердце, а потом отправился покупать новый блейзер! К моей досаде, блейзер был отличный. Я пощупала его.
— «Бритчес», — проронил Марк.
«Бритчес» — это магазин в Вашингтоне, где Марк покупает одежду. Человек разбил мне сердце, затем пошел и купил себе новый блейзер, а при встрече первым делом сообщает, где он этот блейзер купил!
Марк закрыл книжку, послал Сэма на кухню за печеньем. Поднял на меня глаза и сказал:
— Я хочу, чтобы ты вернулась.
Я помотала головой, но не потому, что отказывалась вернуться, просто подумала: неужели ему больше нечего мне сказать?! И ни слова о Телме. Ни слова о том, какую он сделал глупость. Ни намека на раскаяние. Видимо, так, по его понятиям, проявляется выдержка. А может, дело не в этом. Скорее всего, не в этом. Я все еще мотала головой. И не могла остановиться.
— Я тебя люблю, — сказал он. Ленивец[53] и тот вел бы себя более пылко. — Хочу, чтобы ты вернулась. Без тебя дом не дом.
— Если ты намерен с ней и дальше встречаться, даже не подумаю, — говорю я.
— Я не намерен с ней встречаться, — говорит Марк.
Долгая пауза. Я ждала, что он возьмет меня за руку или коснется щеки. Ничего подобного. Не вздумай соглашаться, Рейчел, — приказываю я себе. — Так дело не пойдет. Зачем тебе вообще — тем более дома — человек, который просит прощения, но при этом не считает нужным хоть как-то выказать нежность, пусть даже притворную. Скажи твердо: нет. Скажи ему: чтоб ты сдох! Тресни его по башке одной из жутких отцовских ламп, да так, чтобы осколки посыпались. Уйди на кухню и придумай, как вмиг приготовить вафли. Сделай же что-нибудь!
— Понимаю, тебе тяжело, — говорит Марк. — Но и мне, поверь, не легче.
И он заплакал. Чтобы
— Как же мне больно, — бормочет он.
В последние годы много писали том, что мужчины слишком редко плачут. Психологи полагают, что слезы действуют благотворно, что это признак зрелости мужчины, его способности к сопереживанию; если же в детстве мальчику внушить, что плакать недостойно мужчины, то, повзрослев, он не сумеет справиться с болью, горем, с тяжелым разочарованием, с любыми чувствами.
А я об этом хочу сказать вот что. Во-первых, я всегда считала, что благотворное действие слез преувеличено: женщины слишком часто плачут, и едва ли мы обрадуемся, если плакать станут все подряд. Во-вторых, берегитесь плачущих мужчин. Да, они способны на тонкие чувства, на сопереживание, но главным образом их тонкие чувства направлены на самих себя, и сопереживают они лишь самим себе.