Ослепительные дрозды

- Да, да, да. Я не жру водку каждый день. Посмотри, сколько я всего сделал за последние годы! Да, я меняюсь! А что с теми стало, кто не меняется? Во что Леков превратился? Бомж натуральный! Ты этого хочешь? Конечно, зато он не зануда! С ним весело! Нажраться пивом с утра, потом водочку херачить до полного отруба! То-то жизнь! То-то веселье!

- Дурак ты.

- Слушай, Таня...

Огурцов, уже собравшийся, было выйти из кухни, повернулся к жене.

- Таня, я не пойму тебя... Не было у нас денег - плохо. Я виноват. Я лентяй. Я - бездельник. Теперь - хочешь квартиру - на тебе квартиру. Хочешь машину - вот тебе машина. Хочешь пятое-десятое - получи и пятое и десятое и, в довесок - двадцатое и двадцать пятое. Бонусом. Опять плохо. Когда тебе хорошо-то будет? А? Когда? Что мне сделать еще? Обосраться и не жить?

- Дурак.

Огурцов молча повернулся и направился в прихожую. Таня появилась в коридоре в тот момент, когда он, надев пальто, зашнуровывал ботинки. Черт бы подрал эти шнурки круглого сечения. Вечно так - наденешь обувь, завяжешь узелки, пальто натянешь, шаг сделаешь - и снова наклоняться приходится, уже при полном параде. И контрольные узелки вязать. Кто только эту мерзость изобрел?

- Ты куда собрался?

Огурцов молча возился со шнурками.

- Далеко, я тебя спрашиваю?

- А что? Это принципиально?

Огурцов выпрямился и отодвинул засов на двери. Засов противно взвизгнул, царапая металлом по металлу.

- Давай, давай. Проветрись. Тебе это полезно.

- Пошла ты, - сквозь зубы прошипел Огурцов и, что было сил, хлопнул за собой тяжелой железной дверью.

Спустившись двумя этажами ниже он понял, что оставил дома ключи от машины. И от квартиры, собственно.

И черт с ними. Бумажник на месте, паспорт всегда при нем - в пиджаке. Как-нибудь и без ключей проживем.

Куда пойти? Ночь на дворе.

Так это еще и лучше, что ночь. Днем шастать по невскому пешком - мука смертная. А на машине - так еще хуже. Пешком - можно, хотя бы, в "Катькин садик" свернуть", на лавочке посидеть.

К нему, к Огурцову, отчего-то пидоры, что в садике болтаются круглые сутки, не пристают. Мимо проходят. Вот и хорошо. А то бывает, что Огурцов в таком настроении в садик всему городу известный заходит на лавочке посидеть, что может и морду дать пидору наглому. А среди них много ребят крепких, вполне за себя постоять способных, вообще, пидор нынче не тот пошел, что прежде. Прежде-то они запуганные были, по туалетам вокзальным прятались, чуть что - в бега, ищи, милиция, свищи его, пидора, пока головой будешь крутить, милиция, да меня в толпе приезжающих и провожающих высматривать его, пидора, уже и след простыл.

Отсидится потом пидор, в гостях милых, у людей приятных во всех отношениях, залижет раны душевные и снова на Невский. Робкий тогда был люд, представляющий сексуальные меньшинства, тихий и какой-то нежный.

А сейчас что? Расплодились с невиданной скоростью, словно китайцы или индийцы, ходят толпами по проспекту, глазами алчными до плотских утех косят по сторонам. Обнимаются, целуются. И парни все накачанные, с мордами наетыми, жизнерадостные, не боящиеся никого и ничего.

Но к нему, к Огурцову, однако, ни разу не лезли. Было в нем, наверное, что то ущербное, какая-то патология скрытая. Или запах неправильный он выделял, на который пористые пидорские носы не реагировали. Поэтому и любил он в "Катькином садике" посидеть, носком ботинка по гравию повозить, сигаретку-другую выкурить, молодость вспомнить.

Потом встать, плюнуть в сторону запруженного народом Невского и по переулку Крылова, мимо ОВИРа, в котором свой первый заграничный паспорт получал - какое волнение было, какой трепет душевный он испытывал, сколько адреналина было в его кровь выброшено смущенным и напрягшимся, готовым к бою организмом, пока битых два часа слушал Огурцов истории, рассказываемые соседями по очереди. Очереди за счастьем. За документом, открывающим путь в огромный и прекрасный мир.

Теперь половина его знакомых и друзей живет в этом Огромном и Прекрасном, и сам он там, в этом Прекрасном и Огромном побывал. Поездил, водки с пивом попил, марихуаны покурил, поглазел на достопримечательности Огромного и Прекрасного. Амбиции не дали только остаться там, далеко, по ту сторону океана.

Европа сразу отпала - слишком близко. Ощутимо близко, а хотелось оторваться, хотелось преграду выстроить между осточертевшим "совком" и собой, забыть навсегда и все пути к возвращению отрезать.

Амбиции, будь они неладны.

А другие, ведь - живут по сю пору - и ничего. Вполне довольны. Кто поваром на Манхэттене, кто маляром, деньги друг у друга занимают, что, вообще-то, там не принято. Но - довольны.

И Дюк доволен.

В лесу живет, на отшибе, говорит, что никакой у него тут Америки нет в радиусе двадцати миль. И вообще никакой страны - есть только владения сорокапятилетнего хиппи Марка, который наследство получил да и прикупил участок в глухом лесу.

Вокруг фермы Марка поселились его старые друзья по Вудстоку - тоже люди все не бедные.