Османец

Османец

Подумай в запустенье караван-сарая

О том, как дни и ночи здесь текли, часы сменяя.

Вслед за султаном здесь султан роскошно жизнь влачил,

Судьбой назначенного часа выжидая.

Омар Хайям[2]

Книга первая СТОЛИЦА МИРА

Глава 1 ЗОЛОТОЙ РОГ

Паутина украшает портал кесарева дворца

вместо занавеси, а на сторожевой башне

Афросиаба несёт дозор сова.

Фирдоуси

(Слова, произнесённые Мехмедом II 1 июня

453 г. при виде руин Константинополя)

Воины в кольчугах стояли на городской стене подле ворот Святого Романа и смотрели на стремительно приближающихся всадников.

Стена, с кладкой из камня и кирпича, со сторожевыми башнями, над которыми полоскались на ветру флаги, возвышалась на двадцать пять футов над бруствером, поднимавшимся из рва шестьдесят футов шириной и пятнадцать глубиной.

Прямо за рвом до самого горизонта простиралась пустынная местность. Она не оставляла врагу ни малейшей надежды незаметно приблизиться к городу. Часть этих земель возделывалась, часть служила пастбищами. И вот теперь пастухи и согбенные, одетые в рубище землепашцы, оторвавшись от своих дел, то с тревогой и неприязнью смотрели на всадников в разноцветных шелках, то оглядывались на городские стены.

Константинополь казался неприступным. Сторонний наблюдатель мог видеть не только воинов, чьи шлемы и пики сияли на солнце, но и шестьдесят футов открытой полосы, заканчивающейся ещё одной стеной. Эта стена поднималась на сорок футов и была увенчана ста двенадцатью башнями, каждая высотой в шестьдесят футов. Защищённый столь основательно, народ Византийской империи, без сомнения, мог пребывать в мире и спокойствии; эти стены, построенные императором Феодосием II в VI столетии, никогда ещё не подвергались разрушению.

Но, как и землепашцы, воины, заметив приближающуюся кавалькаду, встревоженно загалдели, теребя свои бороды. Над всадниками развевалось зелёное знамя с золотым полумесяцем, знамя турок-османцев.

Ворота были открыты, и лошади зацокали по узким улочкам города, высекая копытами искры из булыжной мостовой. Греки высыпали из домов и лавок посмотреть на прибывших — на их смуглые лица с крючковатыми носами и длинными усами, на их окладистые бороды и богатые шёлковые мантии, на остроконечные шлемы и пластинчатые нагрудники, на восхитительных арабских скакунов, на сверкающие пики и кривые турецкие сабли — на всех этих людей, вызывавших смешанное чувство ненависти и страха.

Когда-то, тысячу лет назад, Византийская империя занимала пространство от Тавра до Пиренеев, от Аравийской пустыни до Дуная. Теперь от неё остался один город, и те земли, на которых прежде красовались воины в кольчугах, теперь принадлежали туркам-сипахам[3].

Весть о прибытии османского посольства быстро распространилась по всему городу. Всё новые и новые люди, побросав работу, заполняли улицы, плотной толпой следуя за турками, направлявшимися к внутреннему городу старого Византия, где находился императорский дворец.

Люди месяцами ждали известий о великой армии, возглавляемой прославленным воином Яношем Хуньяди[4], отправившимся на Восток из Венгрии по велению самого Папы Римского. Люди годами ждали помощи с Запада, как раньше призывали на помощь потомков Османа. Но ни у одной из тех армий не было такого вождя, как Хуньяди. И вот теперь принесли вести...

Но посланцы не были рыцарями с Запада и вовсе не выглядели побеждёнными.

Императорский дворец находился во внутреннем городе старого Византия. Саган-паша был препровождён в большой императорский зал для приёмов. В огромном дверном проёме с колоннами он задержался: ему никогда не доводилось бывать здесь раньше.

Не в привычках посланца эмира Мурада было восхищаться чем-либо у чужаков, и всё же Саган не смог скрыть, что поражён великолепием убранства дворца. Никогда прежде он не бывал в таком длинном и широком зале с таким высоким потолком, подпираемым множеством симметрично расположенных колонн. Никогда раньше не ступал по столь изысканному узору выложенного мраморной плиткой пола, не видел такой великолепной росписи потолка. Оглядевшись, Саган-паша почувствовал досаду: стены были покрыты изображениями женщины и младенца. Для всякого мусульманина изображение человеческого тела было оскорблением учения Пророка. К тому же здесь оказались женщины — на противоположной стороне зала виднелись их высокие головные уборы и тяжёлые парчовые одеяния. Присутствие женщин там, где мужчины обсуждали дела, было неуместным.