Османы. Как они построили империю, равную Римской, а затем ее потеряли

Старшинство к тому времени заменило братоубийство в качестве османского принципа наследования. Старшему сыну Ахмеда I, 13-летнему Осману, была сохранена жизнь.

К тому времени мужчина – глава династии – вел оседлый образ жизни, чаще участвуя в церемониях, чем в битвах. Когда в редких случаях правителям приходилось возглавлять армию, малоподвижные султаны со слабым телосложением не могли долго держаться в седле. Ахмед I построил на Ипподроме потрясающую мечеть с шестью минаретами, – которую в народе называют Голубой из-за изысканной внутренней отделки голубой плиткой, – чтобы отпраздновать окончательное подавление восстания в Анатолии. Однако он не был военным лидером. Как заметил один венецианский современник, император был счастливее в своем саду в Топкапы, чем там, где рыскали волки[635].

Начиная с рубежа XVII в., вместо того чтобы бороться за трон или активно претендовать на него, султанов чаще всего сажали на него пассивно, иногда даже против их воли. Первородство – право первенца на наследование – гарантировало, что принцы, вынужденные теперь жить в глубине дворца в гареме, провели свое детство в окружении евнухов, мальчиков и женщин, не приобретая знаний ни о том, как вести войска в бой, ни о надлежащих формах государственного управления.

Без детства, проведенного в обучении мужским добродетелям и воспитании мужественности, у них было мало шансов превратиться в «добродетельных мужчин». Будучи милосердно оставленными в живых, османские принцы оказывались политически нейтрализованы, герметично изолированы от мира, фактически заключены в тюрьму. Наследники ждали смерти или шанса править, не будучи подготовленными к этому. Для некоторых султанов единственным мечом, который они когда-либо обнажали, был церемониальный, сопровождавший их восшествие на престол. Это нашло отражение в искусстве, художники быстро привыкли изображать султана на троне, а не верхом на коне, возглавляющим военную кампанию[636]. В XVII в. ожидалось, что властитель будет миролюбивой фигурой[637].

Султан был практически отстранен от управления государством. Исполнительная власть перешла от гарема и дворца к великому визирю. Поскольку он больше не управлял империей и не руководил газаватом, султан отдалился от подданных и слуг и исчез из поля зрения общественности. Использование обычной речи считалось недостойным султанов, и они общались с помощью языка жестов. Не имея возможности выступать публично, император оторвался от общения с простыми людьми, а также с администраторами и военными, и его можно было увидеть только во время редких, тщательно организованных шествий по столице. Султан превратился в достопримечательность и, подобно иконе, молча и неподвижно восседал на своем троне в трехфутовом тюрбане.

Он казался отчужденным, замкнутым и таким же возвышенным, как византийский или персидский лидер, и был превращен в легитимную фигуру с исключительно символическими, церемониальными функциями.

Проживая во дворце, султаны тратили богатство династии, но не империи. Два казначейства были разделены. В таких обстоятельствах, когда династия и империя оказались отдельными, но взаимосвязанными образованиями, лояльность была присуща династии, а не султанам, которые стали гораздо менее значимыми фигурами, чем в прошлом. Хотя империя все еще получала легитимность благодаря связи с династией, султанский двор был отделен от государственной администрации. Правили султаны, но управляли страной не они. Возникли новые центры власти, отчасти благодаря революции в социально-экономических отношениях.

Атмосфера бунта

С середины XVI в. центральная государственная администрация пыталась ограничить власть военной элиты, но вместо того чтобы уменьшить роль кавалерии или реорганизовать янычарскую пехоту – особенно для сокращения расходов на содержание последней, – начала нанимать солдат из числа провинциальных простолюдинов. Эти пехотинцы, вооруженные мушкетами, использовались командирами в имперских кампаниях против Габсбургов и Сефевидов.

Армии христианской Европы особенно выиграли от оснащения пехоты новейшими видами огнестрельного оружия[638]. Его распространение имело долгосрочные социальные последствия для Османской империи. Независимо от того, дезертировали ли они или возвращались из обычно неудачной военной кампании, пехотинцы сохраняли свое оружие. Вооруженные молодые люди без будущего и с завышенными ожиданиями сулили неприятности.

В то же время губернаторы Анатолии и арабоязычных регионов вербовали стрелков в качестве наемников в частные армии. Эти люди терроризировали сельскую местность как банды преступников[639]. Анатолия и Сирия десятилетиями были охвачены мятежами и разбоем.