Основания девятнадцатого столетия

Одновременно с промышленностью развивается его уче­ность. Если нам приходится пробиваться через шестнадцать томов разговорной лексики, то — не знаю, следует ли написать «счастливые» или «несчастные» — китайцы имеют напеча­танные энциклопедии в 1000 томов!²⁸⁰ Они имеют такие по­дробные исторические хроники, как ни один народ на земле, естественнонаучную литературу, превосходящую нашу по ко­личеству, целые библиотеки нравственной учебной литерату­ры и т. д. ad infinitum. И какая от этого польза? Они изобретают порох, а любая самая маленькая нация одерживает над ними победу. За 200 лет до Рождества Христова у них есть замени­тель бумаги, вскоре после этого сама бумага, и до сих пор не рожден человек, достойный на ней писать. Они печатают эн­циклопедию в тысячи томов и ничего не знают, совсем ничего. У них есть подробные исторические хроники и нет истории. Они удивительным образом изображают географию своей страны и давно имеют инструмент, похожий на компас, но не предпринимали исследовательских путешествий и не открыли ни дюйма земли, т. е. не родили географа, способного расши­рить их кругозор. Китайцев можно было бы назвать «людьми, ставшими машинами». До тех пор, пока они остаются в своих по-коммунистически управляющих сами собой деревнях, за­нимаясь орошением полей, тутовыми деревьями, рождением детей и т. д. — они вызывают почти восхищение: в этих узких границах достаточно инстинкта, механической сноровки и усердия. Как только они переступают за эти рамки, они стано­вятся почти комической фигурой, потому что вся эта лихора­дочная промышленная и научная работа, сбор материала, изучение и ведение записей, эти великолепные государствен­ные экзамены, это возведение учености на самый высокий трон, эта поддерживаемая государством сказочная подготовка индустрии искусства и техники не приводят абсолютно ни к чему: нет души, того, что мы здесь, в совместной жизни, назва­ли культурой. У китайцев есть моралисты, но нет философов, есть горы стихов и драм — сочинение стихов относится к обра­зованию и bon ton, примерно как во Франции в XVIII веке — но у них никогда не было Данте, Шекспира.²⁸¹

Этот пример, как видим, очень поучителен, потому что он доказывает, что из знаний и цивилизации культура возникает не сама по себе как необходимый продукт, как логичная эво­люция, но что культура обусловлена видом личности, инди­видуальностью народа. Арийский индиец имеет при матери­ально ограниченном знании и очень слабо развитой цивилиза­ции переходящую все границы культуру вечного значения, китайцы при наличии обширных детальных знаний и рафини­рованной, лихорадочно деятельной цивилизации не имеют никакой культуры. И точно так же, как через триста лет не уда­лось дать неграм знания или американским индейцам цивили­зацию, точно так же едва ли когда-нибудь удастся привить ки­тайцам культуру. Каждый из нас остается тем, кем он был и что он есть. То, что мы ошибочно называем прогрессом, есть раз­вертывание уже имеющегося. Где нет ничего, король утрачи­вает свои права. Этот пример с особенной наглядностью пока­зывает еще кое-что, и я хочу это особо подчеркнуть для дополнения сказанного об индийцах: без культуры, т. е. без склонности ума ко все соединяющему, все освещающему ми­ровоззрению — не существует собственно знания. Конечно, мы можем и мы должны разделять науку и философию. Но мы видим, что без глубокого мышления нет возможности для все­объемлющей науки. Только практическое, направленное на факты и промышленность знание лишено всякого значения.²⁸² Важно понимать, и наш опыт дополняют индоарийцы, что на­оборот, при остановках при получении материала знаний про­исходит остановка и окостенение более высокой культурной жизни, причиной которых, как мне кажется, является засыха­ние творческой силы, потому что тайна бытия остается всегда той же, смотрим ли мы на малое или многое, и в каждое мгно­вение круг неисследованного закрывается кругом исследо­ванного. Однако любознательное удивление и вместе с ним творческая фантазия притупляются о неизменное давно из­вестное.