Особняк

И сейчас, стоя среди сгоревших останков здания, Шон понял, что опять дрожит, словно сочувствуя десятилетней версии самого себя. Он чуть не рассмеялся: не от воспоминаний, нет – от абсурдности ситуации. Он признал в отце дьявола, когда тетушка Беверли впервые отвела его в церковь, но посчитал ли он кошмарным чудом тот факт, что отец не разбился на машине в одну из таких ночей? От Уиски Ран до особняка Игл – того, что осталось от особняка Игл, – было двадцать пять километров по извилистой полуразрушенной дороге, на которой асфальтовое покрытие сменялось то гравием, то бездорожьем. Помимо кособоких фар грузовика дорога освещалась только луной да звездами, а его отец мчался со всей скоростью, на которую был способен старенький грузовик. Как так вышло, что он ни единого раза не съехал с дороги, ни разу не разбил машину о камни и деревья, стоящие на посту? «Нет, – думал Шон, – раз отец был дьяволом, значит, должен был быть и Бог». И что это за Бог такой, раз он позволял этому человеку безопасно ехать от «У Раффла» или какого другого кабака? Он позволял ему затариваться парой банок пива по пути домой, тормозить у сторожки, а затем затаскивать ногу с разбитым коленом через порог и силой овладевать матерью Шона.

Лежа в своей постели, Шон боялся шевельнуться. Он не хотел привлекать к себе внимание. Поворот тела на матрасе, шорох одеяла, натягиваемого на лицо, – отец мог обратить внимание на что угодно, отодвинуть занавеску, нависнуть над ним и решить, что Шону пора преподать урок. И все же он дрожал. Он слышал, как зубы во рту стучат, словно игральные кости. Его постелью был обычный матрас, брошенный на пол, весь в пятнах и тонко пахнущий плесенью. Не было никаких скрипящих пружин или рамы, лишь деревянный пол под ним. Сбоку колыхалась ткань, и тело неконтролируемо начинало трясти. Шон изо всех сил старался выровнять дыхание, медленно вдыхая через рот и пытаясь успокоиться.

Отец делает шаг одной ногой и подтаскивает вторую. Шагнул – подтащил.

Шон закрыл глаза. Вот бы уснуть.

Он бы отдал все, все что угодно в тот момент, лишь бы отец его не заметил.

Шагнул – подтащил. Слышен вздох, затем звуки, как отец тяжело садится на край кровати, стягивает с себя одежду, а рабочие ботинки со стуком падают на пол. Несколько раз Шон чувствовал удары этих ботинок на своих ребрах.

Одиноко дрожа в своей постели, Шон вознес бы молитву благодарности, если бы умел. Живя подростком у тетушки Беверли и регулярно посещая церковь, в течение нескольких лет он молился перед сном. Но тогда Шон находился в заброшенной сторожке, стоящей неподалеку от разваливающегося на части особняка Игл, и в нескольких шагах от отца. Его скрывало лишь покрывало, свисавшее с потолка. В то время Шон не знал, как вознести благодарность, поэтому просто тихо лежал: он знал, все еще есть шанс, что, услышав случайный шум, отец воспользуется поводом излить на него свой гнев.

Шон услышал, как зашевелились одеяла и постель, а затем голос матери:

– Я сплю, а ты снова пьян. Я же сказала, не тогда, когда ты пьян.

Мать говорила шепотом, но от постели родителей Шона отделяла лишь самодельная занавеска.

Она произнесла строже и на этот раз чуть громче:

– Нет. Не сейчас, ты пьян.

А затем раздался звук, которого Шон ждал и боялся с той самой минуты, как услышал грузовик, подъезжающий к дому. Этот удар кулака о плоть порой напоминал кульминацию какой-нибудь отвратительной шуточки, и звук – диалог кулака с кровью и костями, сидящими глубоко внутри наших хрупких тел, – всегда был таким густым. Одновременно с этим раздался стон матери, а затем она заплакала.

– Ой, пожалуйста, перестань, – плакала она.

Если рыдания могут быть тихими, как зимний ветер, тогда это были тихие рыдания. Даже в такой момент мать старалась не потревожить зыбкий покой Шона. Затем снова раздался звук удара кулака о плоть и рвущейся ткани. Мама охнула.

– Саймон, пожалуйста, – сказала она, теперь уже откровенно всхлипывая.

У Шона, старавшегося лежать как можно тише, в голове была лишь одна мысль: хорошо, что я не на ее месте.

Хорошо, что я не на ее месте.

Даже теперь, стоя в сгоревшей сторожке, которую когда-то он называл домом, Шон почувствовал, как на него накатил жар. Он все еще чувствовал этот жар спустя двадцать шесть лет, спустя сто миллиардов долларов, спустя целую жизнь.

Он пылал от стыда.

Шон построил компанию – нет, целую империю – в одиночку, стал человеком, о котором пишут книги. Он спал с супермоделями; у него был целый парк самолетов плюс пятьдесят тысяч работников, и еще больше людей работало на него через других. Шон был вхож к президенту Соединенных Штатов, и у него был доступ к любой поп-звезде и актеру, с которыми он хотел встретиться. У Шона было все, а чего не было – то можно было купить. Но эта мысль все еще обдавала его жаром стыда. Не имело никакого значения, что ему было всего десять и он был напуган, одинок и дрожал у себя в постели. Он лежал там и слушал, как его мать бьют, а затем – да, затем – его отец стал ее насиловать, и у Шона при этом появилась только одна мысль: хорошо, что я не на ее месте.