Особняк

Она закричала «нет», и тут одновременно произошли две вещи: Саймон разбил жене лицо, а Шон Игл хлестнул его ремнем со всей силы.

Несмотря на то что он был всего лишь десятилетним мальчиком, он таскал с реки ведра с водой, колол дрова, жил в ветхом, полуразвалившемся здании и проводил свободное от школы время, выполняя обязанности по дому или играя в лесу. А потому, каким бы юным Шон ни был, его сил оказалось достаточно, чтобы ремень, рассекая воздух, залился соловьем, а удар серебряной пряжки, врезавшейся Саймону в висок, частично сбросил его с матери Шона.

Может, если бы Шон на этом остановился, Саймон бы набросился на него, поймал сына и показал мальчишке, на что способен ремень. Если бы это случилось, ситуация вылилась бы в нечто ужасное и невообразимое, но Шон на этом не остановился. Он залез одной ногой на постель и продолжил хлестать отца ремнем снова, снова и снова. Он бил так сильно и быстро, как только мог, целясь отцу прямо в голову. Он хотел убить чудовище. Шон увидел, что у отца из головы потекла кровь, размазываясь по всей его морде. Следующий удар пришелся Саймону в щеку. Пряжка жирно и смачно шлепала Саймона по спине, по руке, по подбородку. А затем произошло то, что, пожалуй, спасло Шону жизнь: он попал по больному колену Саймона, прямо в кость.

С тем же звуком в грозу отламывались ветки.

– Ты, кусок дерьма! – отец изошелся слюной. – Чертов ублюдок!

Саймон зарычал. Это был звук, какого Шон прежде не слышал. Как будто локомотив паровоза протаранил стену здания, а десять тысяч собак разрывали зайца на части. Это была неукротимая ярость в чистом виде. Саймон кинулся к нему, но Шон снова хлестнул ремнем и попал ему в запястье за секунду до того, как пальцы отца вцепились ему в лодыжку. Он сполз с постели, спрыгнул на пол. То, что он увидел потом, испугало его больше всего на свете. Это было лицо его матери.

Шон не знал, чего и ожидать. Он не думал ни о чем, кроме собственного стыда и злости. Почему он решил действовать именно сегодня?

От стыда.

Потому что сегодня Шон подумал: «Хорошо, что я не на ее месте». И его захлестнул такой стыд, что он понял: единственный способ избавиться от этого чувства – совершить нечто героическое. Однако если бы это был обдуманный поступок, он бы ждал, что на лице матери проявится нечто другое: гордость, облегчение, даже благодарность. Но Шон увидел истинный страх. И, взглянув ей в лицо, он впервые в жизни по-настоящему понял вот что: она не уходит от Саймона, потому что знает, на что он способен. И этого взгляда оказалось достаточно, чтобы Шон тоже все понял.

Отец прижимал руку к груди и ругался, а Шон встретился взглядом с матерью.

– Беги, – сказала она. Мать произнесла это очень спокойно и тихо, и он подумал, что, возможно, ему послышалось. Тон голоса шел вразрез с выражением лица. – Беги, – повторила она, на этот раз чуть громче. Он не сдвинулся с места, и в этот третий раз она закричала, заорала так громко, как только могла; ужас в ее голосе слился с ужасом, написанным на лице. – Беги, Шон! Беги.

И он побежал. Уронил ремень на пол и побежал, выбросившись из двери и несясь во весь опор по направлению к особняку Игл. Ночь была ясной. Полная луна и звезды светили ярко, превращая лес, холмы и тонкий слой снега в нечто волшебное.

Но по другую сторону волшебства всегда был ужас.

Шон босыми ногами пронесся по гравию, не обращая внимания на то, что камни царапали их и оставляли синяки, а затем пробежал по светлой полосе снега, застелившего землю. Особняк мрачно и пугающе навис над ним, лицо Шона, как и у его матери, было покрыто вмятинами.

Внешней двери, ведущей в помещение для слуг, уже давно не было, так что ему даже не пришлось останавливаться, чтобы открыть ее: здание проглотило его целиком и полностью. Здесь было темнее, но света, проникающего через окна – зияющие раны в тех местах, где раньше находились окна, – щели в стенах и дыры в крыше, было достаточно, чтобы он все хорошо разглядел.

Господи!

Тридцатишестилетний Шон Игл открыл глаза и посмотрел на шрамы, оставленные в сторожке огнем и дымом: сломанную раковину, искореженный металл печи. Он не хотел вспоминать ничего из случившегося. Шон предпочел бы спрятать эти воспоминания за семью печатями и закопать поглубже. Почему он не позволил Фискеру снести здание? И коли на то пошло, почему он не оставил это место в покое? Пусть бы особняк Игл гнил и разваливался дальше. Шон уже однажды вернулся сюда после колледжа – и что, ему не хватило произошедших тогда ужасов? Почему особняк Игл вцепился в него своими мрачными лапами? Ему не было никакого резона возвращаться сюда во второй раз, чтобы отреставрировать поместье, но тем не менее он здесь, в ловушке памяти, вспоминает о том, что силился забыть. Нужно было держаться от этого места подальше. Следовало жить в Балтиморе, играть со своими блестящими штуками и оставить прошлое в прошлом. В Балтиморе эти призраки не оказывают на него никакого влияния. Но все ведь не так просто, правда? Он снова закрыл глаза, пытаясь вспомнить тот звук…

Отец, ругаясь, преследовал его.

– Чертов ублюдок!