Особняк

Шон не стал мешкать и осилил еще один лестничный пролет, ведущий на третий этаж. Ему не разрешалось играть в основном здании особняка: мать боялась, что он провалится сквозь прогнившие доски в полу, застрянет в одной из комнат или на него обрушится стена. Но Шон был любопытным, и ему хватало смелости лазать там при свете дня. Иногда он бродил по запутанным лабиринтам тоннелей и подвалов, которые соединяли сторожку с основным зданием и выходили под лужайкой, а иногда залезал в комнату, где раньше располагалось старое казино: с выбитыми окнами и плющом, опутавшим стены, оно больше напоминало сказочную залу, нежели то место, где во времена сухого закона велись грязные делишки. Но зачастую, когда Шон хотел улизнуть, он отправлялся на третий этаж, где располагались номера, зарезервированные для кутил и важных постояльцев. Все это были люксы, но Шону больше всего нравился номер, в котором, по словам отца, когда-то останавливался Бейб Рут.

Шон знал, что дверь на третий этаж открыта, потому что был там неделю назад, и он знал, что если сумеет преодолеть коридор и дойти до самого конца, то увидит дверь в люкс Рута, которую он сам распахнул раньше. И если Шон сумеет забежать туда, не попавшись отцу, он захлопнет и запрет дверь на ключ: может быть, этого хватит, чтобы остудить пыл отца, и он захочет пойти проспаться. Это была его единственная надежда. О, Шон, разумеется, получит то, что ему причитается, когда отец проснется утром. Он не уйдет безнаказанным, но так у него больше шансов встретиться с кожаным концом ремня, а не с серебряным. Его выпорют так, что он не сможет ходить и сидеть несколько дней; возможно, ему даже сломают руку. Но Шон думал, что, если он доберется до люкса Бейба Рута и запрет дверь, ему, наверное, зададут трепку, которую он сумеет пережить.

Шон преодолел половину лестницы, ведущей на третий этаж, как вдруг услышал, что ремень вновь рассек воздух и пряжка с низким стуком ударила о ступеньку, где секунду назад стояла его нога. Но на этот раз дерево с хрустом расщепилось. Шон не смог удержаться и обернулся. Отец сражался с ремнем, пытаясь вытащить пряжку, застрявшую в ступеньке: он хлестнул им так сильно, что пряжка проломила ступеньку, пробилась сквозь гнилое дерево. Шон понимал, что он может надеяться на легкий исход только в том случае, если сумеет добраться до люкса Рута, запереть дверь и дождаться, пока отец протрезвеет. Если он поймает его сейчас, пьяный в зюзю, с кровью, текущей по лицу, – что ж, тогда Шону мало не покажется.

И он не питал никаких иллюзий относительно того, что случится: если отец начнет избивать его прямо сейчас, пьяный и в крови, он ни за что не остановится, пока для Шона не станет уже слишком поздно.

Он побежал. Добрался до верхней ступеньки и перешел на лестничную площадку, потом вбежал в открытую дверь и пронесся мимо люкса Кливленд[62], Адирондак и Клипер[63]. Он слышал, как вдалеке ругается отец, застрявший на лестнице: он пытался осторожно разобраться с выломанной ступенькой, но покалеченная нога не давала ему сделать этого. Шон боялся улыбнуться, несмотря на то что впереди показался конец коридора: это значило, что люкс Рута и то зыбкое чувство безопасности, которым он мог его обеспечить, были уже близко.

Шон почти добрался до люкса, как внезапно его нога провалилась в пол.

На секунду ему показалось, что его подстрелили. Боль в бедре была невыносимой, и он упал лицом вниз. Через мгновение Шон понял, что это был не звук выстрела, а ломающейся половицы, и лицом на полу он оказался, потому что нога провалилась сквозь прогнивший пол. И как же нестерпимо болело бедро!

– Ублюдство, – прошептал Шон. Он закряхтел и прикрыл глаза. – Сраная, ссаная сволочь, – сказал он. Он был тихим мальчиком и впервые произнес эти ужасные слова, которые часто слышал от отца – хотя тот и употреблял их более удачно, – но больше ему сказать было нечего. Отец мог разобраться со сломанной ступенькой в любой момент. В коридоре не было окон, но зато были огромные дыры в крыше. Этого хватало, чтобы пропускать дневное солнце и воду, когда лили дожди, из-за которых начали гнить полы. Благодаря этим дырам, когда лунный свет осветил ногу Шона, он увидел, почему ее обжигало болью: в кожу впилась деревянная щепка размером с большой палец. Шон чувствовал, как кровь стекала по колену и капала со стопы.

– Я иду за тобой, мелкий гребаный ублюдок! Бежать тебе больше некуда. Я поймаю тебя, и тогда я раскрошу твой череп, как кусок печенья. Ты смеешь бить меня моим собственным ремнем? Посмотрим, что будет, когда я тебя им угощу, ты, мелкий уродец. Придется зашивать рану, которую ты мне нанес, о, – он засмеялся показным, маниакальным смехом, – зато к тому времени, как я с тобой покончу, тебе швы уже не помогут, Шон. Тебе больше вообще никогда и ничто не поможет! Я зарою твое тело в лесу. Выкопаю яму, кину тебя туда и засыплю землей. Ты будешь гнить в земле. Черви будут в восторге.