Особняк на Соборной

– Двух юнкеров загнали чекисты под самую крышу, – Хижняк показал на парадный вход, возле которого нынче лениво переминаются охранники. – Винтовки пустые отбросили – и в лестничный пролет головой… Сдаваться не захотели. Оба разбились… Жалко, молодые ребята… совсем мальчишки!..

Хижняк из-под кустистых бровей хмуро оглядел пространство, густо заполненное малоосмысленной городской суетой, и добавил, вздохнув тяжело, совсем уж по-стариковски:

– Да-а-а! Много на этом «пятаке» русской крови пролилось… Ох, как много!

Знал бы, старый солдат, во имя чего…

– Жестокостей было много… – Хижняк подумал-подумал и добавил: – Такой человеческой ожесточённости я потом ни разу не встречал, хотя и воевал большую часть жизни…

Раздумья по поводу

– А почему, Иван Лукич? – спросил я.

– Война гражданская, милок, идёт без всяких правил, уставов и наставлений, тем более без законов. Война между своими – это всегда бойня и резня. Я считаю, беляки во многом спровоцировали. Всё время твердили: рабоче-крестьянские шкуры на барабан… Один Покровский чего стоил… Да и наш Ванька Сорокин, гори он огнём, недалече ушёл…

Городское путешествие утомило красного генерала, а может, перегрузило воспоминаниями. Он снова тяжело опустился в кресло. В комнате рядом звенели посудой – накрывали гостевой обед. Слышно было, как неугомонная старушка Волик командовала обслугой:

– Вот водку я бы не ставила…

Хижняк услышал, усмехнулся и окрепшим голосом крикнул в открытую дверь:

– Машенька! А я бы водки сегодня выпил!

Когда углубляешься в свидетельства очевидцев тех лет, то всем существом ощущаешь, как жертвенная кровь проступает сквозь повязку времени. И чем больше узнаёшь, тем заскорузлее становятся «бинты». Годы наматывают их слой за слоем, но облегчение так и не наступает. Я думаю, и не наступит, поскольку в нашем отечестве всегда сохраняется опасность повторения чего-то такого же или очень похожего. Уж какая короткая история у Екатеринодара – Краснодара (в летописном плане – миг, чуть больше двухсот лет), а сколько резаных, колотых, рубленых, огнестрельных ран на теле сравнительно небольшого города.

В описываемую мною пору его раздирали противоречия, большей частью амбициозно бессмысленные, не решавшие ни одной заявленной цели, зато задачи по уничтожению соотечественников становились ведущими, и называлось это (придумано для благозвучия учёными марксистами) классовой борьбой. За оружие схватились тогда многие, чаще те, кого и близко нельзя было к нему подпускать. Взбунтовавшая человеческая стихия, которую наименовали революцией, возбудила самых неожиданных, малозначительных и незаметных в обычной жизни людей-людишек, выбросила на бушующую поверхность взбудораженного общества, и тогда вдруг выяснилось, что нет более страшного лица, чем покрытого лёгкой оспинкой, более безжалостной души, скрытой в тщедушном теле, всегда пьянеющего от запаха человеческой крови. Расправив перепончатые крылья, поднялись тогда вампиры над несчастной страной, пугая её разноцветным пламенем, извергаемым из раскалённой пасти.

Не будь революции, ездил бы Иван Лукич Сорокин по станичным проселкам, вправлял бы пахарям грыжи, лечил падучую, снимал наговоры, а заодно ставил клизмы, банки и всё другое, на что способен сельский фельдшер, единый на всю округу. Собирал бы в казённую двуколку крестьянские «благодарности» – битой птицей, самогонкой, бараньим боком, свиным ливером, свежей сметаной, щупал бы по молодости возле ночных плетней станичных молодух, не будучи битым за это только из уважения к фельдшерской принадлежности.