Особняк на Соборной

Отряд под его водительством густо палил из станковых пулеметов «Максим» по выпившим для храбрости корниловским цепям. Рослый, отважный, с громовой бурлацкой глоткой, перекрывавшей любую канонаду, сей парубок считался одним из ключевых защитников рабоче-крестьянского Екатеринодара. Бутылочную гранату швырял аж через Кубань. Ручища, верно, и сейчас огромная, как катапульта. Ажурный подстаканник смотрелся в ней бабушкиным наперстком. Тут, кстати, рядом и бабушка хлопочет, жена покойного Волика, энергичная старушенция, стриженная под вечную «синеблузницу».

Собрались пройтись по центру города, благо день чудесный, теплый, осенний. Иван Лукич в Краснодаре не был вечность, пожелал посмотреть на город тревожной молодости – как и что?

Пока ждали музейную даму, я разузнал, что ратные подвиги Хижняка здесь, в Екатеринодаре, только начались. Особенно героически он проявил себя в снегах Подмосковья зимой 1941 года. Командовал стрелковым полком, получил тяжелое ранение, одним из первых был упомянут в благодарственном приказе Верховного Главнокомандующего.

Знаменитая скульптор Вера Мухина, автор «Рабочего и колхозницы», гордо взметнувших еще до войны серп и молот над всемирной выставкой в Париже, сутками просиживала в Центральном военном госпитале, где хирурги спасали двух израненных командиров – русского Хижняка и узбека Юсупова. Лепила их буйные головы для потомков. Слава Богу, оба выжили и по сию пору бронзовыми бюстами стоят в Третьяковской галерее в ряду отважных героев битвы за Москву.

Я многое уже подзабыл, но помню, как выйдя на улицу, Хижняк почему-то решительно отказался идти на Красную и повернул в другую сторону. Через квартал, остановившись против дома Фотиади, закрытого высоким забором, обшарпанной глиняной замазанностью чем-то похожим на старый станичный тын, вдруг спросил:

– И кто тут сейчас?

– Детский туберкулезный санаторий, – с готовностью ответила дама из музея, – одно из лучших медицинских учреждений нашего города, – и привычно затараторила: – В годы гражданской войны здесь находилась белогвардейская ставка, однако, восставший народ под руководством партии большевиков…

Хижняк остановил ее движением руки:

– Знаю, Деникин здесь жил. Дом-то был на славу. Мебель парчовая, подоконники из мрамора… Чувячник этот или табачник, уж не помню… ну в смысле хозяин, в Италию специально ездил, у тамошних камнерезов заказы размещал. Ванну, представляешь, из каррарского мрамора вырубили единым куском… – Хижняк многозначительно поднял указательный палец, словно мы знали, что такое каррарский мрамор.

– Лучший в мире, – пояснил он. – Мне сама Вера Игнатьевна Мухина рассказывала, что эти мраморы – мечта любого скульптора. А она-то толк знала. Так вот этому чувячнику огромное ложе из цельной глыбы резали. Видать, такие мастера трудились, что смотришь в корыто и себя видишь, как в зеркале… Во дворе павлины, фазаны разноцветные… Ну, хлопцы мои, дубинские да покровские, необразованные, набезобразничать было собрались, но у меня на этот счет разговор короткий, – старый генерал снова сжал кулачище, и я враз представил в нем страшного хвостатого «паука» – казачью нагайку – раз по спине протянул, а помнить будешь всю жизнь.

– Народу должно все принадлежать… – назидательно закончил он и, ступая, как корабельный командор, зашагал дальше, к тому самому Екатерининскому кафедральному собору, где находилась первая усыпальница генерала Алексеева.