Особое обстоятельство

Деревянные дома с огромными панорамными стеклами во всю стену, большая игровая площадка, теннисный корт, ресторан с шезлонгами, расставленными на крытой террасе, и в довершении всего — большой бассейн. Что было дальше, отсюда я не видела, но мне хватило и того, что перед нами.

Мы доехали до небольшого одноэтажного домика, с гаражом, рассчитанным на одну машину. Здесь тоже было панорамное окно, тонированное, через которое невозможно разглядеть того, кто внутри.

Я заглянула в комнату, останавливаясь перед стеклом. Рядом, на подиуме, находилась низкая кровать, из которой можно было любоваться сосновым лесом и подножием невысокой горы.

— Картинами не заработать столько денег, чтобы жить здесь, — констатировала я.

— Коган—старший антикварщик, — напомнил Тимур. Байсаров сел на подиум, опираясь локтями о колени. Скрестив длинные пальцы, муж глядел на меня исподлобья, словно решаясь на что-то.

Я прислонилась напротив, скрещивая руки:

— Говори.

— Вы очень проницательны.

— Не первый день замужем.

Он хмыкнул, слегка скривив губы.

— Вы из-за мужа попали к … Бро?

— Во многом это связано с ним, — кивнула я, догадываясь, к чему он клонит, — и уж точно — против своего желания. Ты тоже?

— Возможно, — осторожно ответил Байсаров.

— Хочешь стать моим союзником?

— Да.

— После того, как ты вел себя со мной все эти дни? Как настоящий козел? — я изогнула бровь, демонстрируя удивление.

— Я Вам не верил.

— А сейчас вдруг поверил?

— И сейчас не до конца, — признался мужчина, а я горько засмеялась:

— Тогда какого хрена?

Тимур поднялся, подходя ближе и опираясь одной рукой о стену, рядом с моим виском. Я пялилась на него не меньше минуты, не позволяя телу реагировать на его близость привычным образом.

— Язык проглотил? — вышло хрипло, а он, наконец, решился:

— Вы мне нужны.

И от этого признания по спине пробежались мурашки.

— А ты мне?

Бежевый плащ застегнут на все пуговицы. Осенний ветер треплет полы, забираясь под юбку, и я стучу зубами, проклиная себя за то, что решила пройтись пешком.

Я иду, чувствуя, как впиваются в ладони ручки тяжелого пакета с продуктами. Каблуки сапогов дробно стучат по асфальту, но вскоре к ним прибавляется еще один звук, от которого тянет страхом где-то в области затылка.

Чужая поступь сравнивается с моим темпом, подстраивается под мою скорость. Я трушу. Вечерние фонари освещают улицу оранжевым, и я останавливаюсь возле одно из них, зачем-то задирая ногу и оглядывая набойку, к которой прилипли желтые листья.

Я вижу его, затаившегося за полосой света. До дома еще один квартал, а улица пустынна и тиха, не считая звуков, издаваемых чужими ботинками.

Перевожу дыхание, и двигаюсь вперед, стараюсь держаться света.

Я не знаю, что он загоняет меня, словно охотник — лисицу. Когда шаги становятся резче, я оборачиваюсь, пытаясь бежать — но зря. Рядом, словно возникая из ниоткуда, оказываются еще двое, и быстро натянув на голову черный мешок, они тащат меня, не позволяя кричать. Колени то и дело касаются асфальта, чиркая по нему кожей, прикрытой лишь тонким слоем капроновых колгот. Спустя мгновение от них остаются только обрывки.

Меня пихают в автомобиль, а я думаю, что апельсины, оставшиеся в пакете, раскатятся, как мячики, по мокрым лужам на асфальте, и так не окажутся в больнице, в Пашкиной тумбочке.

Я мирно сижу между двух мужчин, ощущая, как давят на меня чужие тела. В салоне пахнет кожей и сигаретами, а меня укачивает и мутит. Я не ела двое суток, — все время, проведенное рядом с Белогородцевым. На фоне нагноения у него начался сепсис, и я виню себя. Усталость давит на плечи, заставляя склонять голову в мешке еще ниже, но длится это недолго: машина останавливается, и меня вытаскивают.

На смену аромату салона приходит запах моря и рыбы.

Порт, понимаю я, ощущая, как меня бросает в дрожь. Не нужно спрашивать, чтобы понять, что происходит, но я все еще надеюсь, что отделаюсь малой кровью.

Когда с меня срывают мешок, я смирно стою, зажмурив глаза. Мне страшно, но я не позволяю себе кричать или показывать врагам свое состояние.

Нельзя, Тина, держись. Пока жива я и Паша, все можно пережить.

… Белогородцев сидит напротив меня: бледный, в бинтах на голой груди, поверх которой накинута куртка.

Я чувствую, как перестают слушаться ноги: делаю шаг вперед, но оседаю в чужие руки мужчины, равнодушно держащего меня за предплечье.

— Пашка, — шепчу беззвучно, протягивая руку. Он рвется навстречу, но ему не дают, и только сейчас я вижу наручник, пристегнутый к ящику, на котором он сидит.

Мы стоим в большом ангаре, и из света здесь — только включенные фары джипов, освещающих нас, загнанных в ловушку.

— Мы тебя просили, — начинает седовласый, глядя на Белогордцева, — но ты решил нас кинуть. Так нельзя.

Я будто смотрю сериал, что-то вроде «Бандитского Петербурга», и все, творящееся рядом — неправда, неправда, неправда.

Неправда то, что Пашку бьют по лицу, заставляя падать на колени, с вывернутой назад рукой.

Неправда то, что меня раздевают перед десятком мужчин, но я вижу глаза лишь одно из них — того, кто не может мне помочь, как отчаянно он не хотел бы.