Особое обстоятельство

Он пожал плечами, словно разочаровавшись от моей несознательности. Нам принесли первое, и я пошла мыть руки, оглядывая гостей.

Никого, похожего на нашего старика, в зале не было. Я не видела фотографии антиквара, лишь догадывалась, как он может выглядеть. И совсем не представляла, как вести себя с ним. Никаких инструкций, по крайней мере, для меня. Тимур-то наверняка знает больше, — почему-то его ставили выше меня, и если поначалу это просто бесило, то теперь бесило еще сильнее.

Хотелось позвонить Белогородцеву, убедиться, что с Пашкиным братом все в порядке, но я еще не придумала, как сделать это втихаря.

Обедали мы долго, я пересказывала Тимуру одну из прочитанных недавно книг, он терпел, но слушал, изображая искренний интерес. Воодушевившись, я решила рассказать о еще двух, но Байсаров, допив компот, поставил громко стакан на стол:

— Пойдем?

Я пожала плечами, поднимаясь. Тарелки за нами унесла официантка, сервис здесь организовали на высшем уровне.

Тимур услужливо открыл дверь, пропуская меня первой, и в этот момент я столкнулась с мужчиной, входившим в ресторан. Худой, высокий, со знакомыми чертами лица — я сразу поняла, кто передо мной.

Антикварщик выглядел уставшим и не совсем здоровым — может, это семейная черта? Они были очень, очень похожи с сыном, словно кто-то в фотошопе состарил фотографию Матвея.

— Извините, — я улыбнулась вежливо, и старик ответил мне тем же, блеснув зубами:

— Разве можно не извинить такую милую девушку?

А мне стало не по себе. Что я должна узнать у тебя, Коган? В курсе ли ты, что произошло с твоим сыном? Судя по всему нет, иначе не улыбался бы тут, разгуливая в клетчатой рубашке и модных джинсах по элитному коттеджному поселку, словно за высоким забором остались все проблемы, а его задача — дожить отмеренные дни, по максимуму наслаждаясь жизнью.

На меня накатила волна такого горького разочарования, что я выскочила на свет, боясь нахамить чужому человеку. Что со мной? Разве сделал он что-то плохое, ответив вежливостью на вежливость? Был ли он виноват в том, что Матвей лежит в больнице со сломанными руками?

Но разве в чем-то была виновата и я? Когда стала жить с Пашкой, который обрекал меня на то, как я теперь живу. Оставив совершенно одну, без близких людей, расплачиваться по его долгам, которые не простили даже со смертью.

Виновата ли я была в том, что происходит вокруг? И могла что-то изменить?

— Остудитесь, — Тимур коснулся плеча, переключая внимание на себя.

Но кажется, мои силы были на исходе. Я смотрела на него, но видела чужое лицо.

У Седого глаза черные — настолько, что кажутся нездоровыми.

Он сидит в кресле нашего с Пашей дома, постукивая пальцами по кожаному подлокотнику, ожидая моего ответа. Я разглядываю его лицо, размышляя о том, каково это, чувствовать себя убийцей? Но он даже близко не думает о том, что стал причиной смерти моего мужа.

— Готово, — я протягиваю ему документы, на которых размашисто стоит моя подпись. Дом, машины, дача — все теперь не мое, все чужое. Я не жалею, оставаясь ни с чем. Мной движет лишь одно желание — покинуть наш город, найти себе другое место, которое не будет ничем напоминать о Белогородцеве. Работать в школе, пойдя по маминым стопам, можно в любом городе, и чем дальше он будет от холодного приморского, тем лучше.

— Ты умная девочка, — кивает одобрительно головой Седой, — но это еще не все.

Я чувствую, как отливает от лица кровь; нервно дергаю себя за конец косы, представляя снова тех, кто издевался надо мной в порту и думаю: было бы неплохо умереть прямо сейчас, на его глазах, чтобы не знать, что он предложит мне дальше. Это даже смешно, — представлять растерянный вид преступника, если меня вдруг резко не станет.

— Ты понимаешь, что все ваше имущество не стоит и трети потерянных нами денег. Но ты можешь отработать их…

— Нет, — я вскакиваю, роняя стул, на котором сижу; бросаю взгляд на окно, мечтая выпорхнуть в него, но Седой, чье имя и прозвище так и остается для меня загадкой, шикает:

— Села!

И я замираю, вглядываясь в его губы, пытаясь понять, что он говорит. Слова доходят не сразу, но когда я осознаю, в чем смысл предложения, вздыхаю почти облегченно: по крайней мере, никакого секса.

Седой дает мне на раздумье два дня. За это время я должна освободить квартиру от своих вещей, не думая о Паше. На похороны я уже не попала: лежала в больнице, приходя в себя. Заявление я не писала: люди Седого, пришедшие меня навестить с пакетом фруктов — словно в издевку, — намекнули, что этого делать не стоит.

— Никто не хотел его убивать, — напоследок заявляет он, а я ненавижу мужчину так сильно, что это чувство почти осязаемо. Оно звенит в воздухе, нарастая и заглушая любой другой звук. Как только за ним закрывается дверь, я иду на кухню, и бью посуду, одну за другой, разбивая ее до мелких осколков. В босые ноги впивается стекло, но я не ощущаю боли и не слышу звуков.

Два дня, чтобы решить, согласиться или нет.