Остаюсь с тобой

— Слушай, — начал он тихо и как-то заискивающе, видать, нелегко ему было сказать то, что хотел сказать. — Слушай, может, я переночую у тебя? А утром разживусь грошей, махну к матери… — Он попытался улыбнуться, но улыбки не получилось, вышло что-то похожее на гримасу от неожиданной боли. Мать просила, чтобы я приехал с внуком. Обрадую… — И он ниже опустил голову, пряча глаза.

— Чудак! Зачем завтра? — Карасик поднял руку, задрал рукав, глянул на золотые часы на широком золотом браслете. — Лучше сегодня. Поезд на Гомель есть. Время тоже есть. А главное — деньги есть. Думаешь, стеклотара только тара? Она и нетто. Так что у меня всегда есть монет-та. И — никаких проблем. Моя баба знаешь какой зверь. Бывает, так встретит… Так что давай допьем и на вокзал.

На вокзале Карасик купил Алесичу билет, талон на постель, в буфете взял несколько бутылок пива и, запихивая их в карманы Алесича, ставшего вдруг безразличным ко всему, приговаривал:

— Бери, бери. Захочется жажду утолить…

У вагона Карасик достал свой потертый бумажник, долго рылся в его бесчисленных тайниках, вынул десятку и сунул ее в нагрудный кармашек пиджака Алесича:

— Чтобы не просил у матери на опохмелку, хе-хе! — Потом, подталкивая Алесича к дверям вагона, светясь всем своим маслянистым лицом, сказал проводнице: — Ты, землячка, разбуди его… — И, взяв Алесича за плечи, наклонил к себе и приподнялся на носках, чтобы поцеловать. — Ну, бывай, друг!

Алесич чмокнул губами в теплые и солено-липкие губы Карасика, потом, уже взявшись за поручни, сплюнул под ступеньки на рельсы, поднялся в вагон. Бутылки поставил на столик в купе. Разделся, повесил пиджак на крючок, лег на лавку, подложив руки под голову, и сразу точно провалился в темную бездну…

3

Дорошевич встал, но не бросился навстречу, как делал всякий раз, когда Скачков приезжал сюда в командировку. Он стоял за столом с застывшей улыбкой на лице, ожидая, пока гость сам не подойдет к нему.

Скачков хорошо знал эти заученные, стандартные улыбки, которыми маскируется безразличие, а то и враждебность и которые часто вводят в заблуждение неопытных и наивных. Дорошевич еще не обронил ни одного слова, а Скачков уже почувствовал, что тот встречает его без всякой радости, больше того, с внутренней неприязнью.

— Приехал к вам в качестве… — начал Скачков, пожимая пухлую, точно женскую, руку генерального директора производственного объединения.

— Знаю, знаю, — все с той же заученной улыбкой сказал Дорошевич. Прошу садиться. — И, не дожидаясь, когда Скачков опустится в тяжелое и низкое кресло у поперечного стола, уселся сам на свое место и, откинувшись на спинку, поглаживая округлый животик растопыренными пальцами, на этот раз открыто, от всей души хохотнул: — Хе-хе… Значит, решили променять столицу на Зуев. Признаться, я сразу не поверил. И сейчас, когда вы в моем кабинете и с направлением, тоже не верю. — Он задумался. — Помню, мы со своим соседом поехали ловить рыбу на Бесядь. Забросили донки. За ночь ни одна не взялась. Утро просидели с удочками. Тоже ничего. Неловко возвращаться домой пустыми. Сосед говорит, будем ловить раков. А как? Нет же ни сетки, ни подсачка. Руками, говорит. И нырнул под высокий обрыв. Вынырнул, в каждой руке по большому черному раку. Он их руками из нор доставал. Мне показал, как делать. До обеда полмешка натаскали. Но я не об этом. Собрались там из деревни на берегу, смотрят, как мы раков таскаем, дивятся. Один старик и говорит: «Глядите, паны. Наелись мяса, так жуков им захотелось»… Хе-хе…

— Я, Виталий Опанасович, не ради экзотики сюда приехал — работать…