Остаюсь с тобой

— Я сижу у Параски, а идет Акулина и говорит, огородами ж твой Валерик пошел, — поздоровавшись, заговорила она. — Я не поверила… Всегда же на машине… Но, думаю, пойду гляну, может, и правда. А оно и правда. Один?

— Заскочил по дороге.

Когда вошли в хату, Ховра достала из-под печи «козу», поставила ее на припечек, отодвинув белую ситцевую занавеску, начала ломать и подкладывать под нее лучинки.

— Яишенку сейчас… Обеда нет, — жалела старуха. — Одна, так какого супчика себе сварю, и все. Если бы знать, что заедешь, а то… Хоть написал бы…

Сидя на шаткой лавке, которая стояла здесь, за столом, с тех пор как он помнит себя, Скачков смотрел на мать, похудевшую и точно усохшую. И когда она протягивала лучинку, раздумывая, как лучше положить ее под «козу», рука ее заметно дрожала. Он впервые подумал, что нелегко здесь матери одной, нелегко держать хозяйство да еще и следить за чистотой в хате. Откуда только силы берутся?

Ему захотелось хоть чем-нибудь обрадовать мать. Он сказал:

— Ничего, теперь чаще буду бывать у тебя. В Зуев переезжаю, назначили начальником управления.

— За что ж тебя, сынок? — насторожилась Ховра.

— Сам захотел.

— Может, сократили? — не верила мать. — Пусть бы там дали работу, а то, надо же, в Зуев!

— Я сам, мама, — улыбнулся ее недоверию Скачков. — Захотелось поближе к тебе. А то…

— Я пока что слава богу, — как упрекнула сына. — Пока еще здоровье есть, так ничего. Можно и одной. Тяжело станет, приеду к вам.

— К отцу заезжал, — переменил тему разговора Скачков, огорченный тем, что мать не обрадовалась новости.

— Я весною была, — вздохнула Ховра. — Возили. Приехали пионеры, говорят, расскажете нам про Михаила Петровича. Поехала. А мне и рассказать нема чего. Сколько мы там пожили до войны? Сфотографировали. Обещали фотографии прислать, да не шлют что-то. — И снова поинтересовалась: — Может, заработок здесь больше?

— Известно, — уверенно сказал Скачков, хотя о заработке ничего не знал. — Вдвое.

Ховра, казалось, не расслышала, что сказал сын, или сделала вид, что заработок ее особенно и не интересует, подожгла лучинки, поставила сковороду на «козу» и побежала в чулан за яйцами.

Волнения последних дней, беспокойный сон в купе вагона дали себя почувствовать сразу же после обеда. Скачкова потянуло в сон. А может, причиной была непривычная тишина, уют материнской хаты и неожиданная отрешенность от всех забот и хлопот. Он прилег на кровать в светлой половине хаты. Мать задернула ситцевую занавеску, чтобы сыну спокойней отдыхалось. Уснул быстро. И, наверное, спал бы долго, может, и ночи прихватил бы, если бы не приглушенные голоса за дверями. Проснулся, глянул на часы. Было около шести вечера. Встал, сел на кровати. Во всем теле держалась сонливая вялость, а в голове — шум-туман, какой бывает в полусне-полуяви. Выйти разве, взбодриться на свежем воздухе? Взмахнул занавеской. Зазвенев железными кольцами, она отлетела к самой стене.

— Ты не спишь? — заглянула к нему мать. — Мы тут с Параской шепчемся, боимся тебя разбудить. А может, ненароком и разбудили?

— Нет, мама, я сам проснулся. — Он нащупал ногами туфли, обулся. Хорошо, что туфли на резинке, и не надо наклоняться, завязывать шнурки.

— Это же, сынок, Параска к тебе. — И, оглянувшись на дверь, позвала: Заходь, Парасочка, заходь!

— Добрый вечер вам… — Параска остановилась в дверях, сиротливо-растерянная, не зная, что делать дальше. Она была в вылинявшей зеленой кофте, в длинной черной юбке, в больших, чуть ли не мужских, ботинках без шнурков. Голова повязана тоже темным платком. И лицо у нее было такое же, как и платок, — землисто-серое, блеклое. А глаза точно выцвели и смотрели на мир с тоскливой беспомощностью.

— Вы проходите, Параска Артемовна, проходите, — сказал сочувственно и вместе с тем ласково Скачков, подавая гостье табуретку. Сам снова уселся на кровати. — Что-нибудь случилось, Параска Артемовна?