Остаюсь с тобой

Скачков поднялся на первый же взгорок. Макушку его так утоптали, что на ней и трава уже не росла. Озеро выгибалось узкой полосой среди, казалось, гористых берегов. У их подножия кое-где застыли купки тростника, разрослась осока. В другом конце озера, под самым лесом, чернела на берегу фигура одинокого человека. Скачков сбежал со взгорка и направился в ту сторону.

Человек был в выгоревшей, почти белой на спине, рубашке в клеточку, в кепке, надвинутой на глаза. Из-под козырька торчал заостренным клином острый нос. Все лицо заросло густой черной щетиной. Человек внимательно смотрел перед собой, на воду. Поплавок давно прибило к берегу, к самой осоке. Рядом с рыбаком стояла погнутая жестяная банка, — видать, для червяков.

Трудно было узнать в этом человеке Алесича, каким тот был когда-то. Скачков прошел мимо, надеясь, что Алесич узнает его и окликнет, если только это действительно он, Алесич. Но человек не пошевелился. Скачков дошел до конца озера и больше никого не встретил. Теперь он не сомневался, что тот носатый и есть Алесич. Вернулся к нему, остановился в двух шагах:

— Не ловится рыбка?

— А-а, Валерий Михайлович, — мельком глянул из-под козырька кепки Алесич и снова уставился в только ему одному известную точку.

— Не клюет, говорю?

— Нет.

— Чего же тогда здесь сидеть?

— Может, клюнет… — Алесич уже более пристально посмотрел на Скачкова запавшими глазами, ощупал лежавший у него за спиной ватник, достал из-под него неоткупоренную поллитровку. — По капле за встречу, а? Только стакана нет…

— А может, не будем откупоривать?

— За встречу надо. Все равно не клюет.

— А если бы клевало? — Скачков не понял, при чем здесь рыба.

— Тогда я давно бы наклевался. Я сказал себе, что буду пить лишь после того, как клюнет. Как сказал, рыба перестала клевать. А раньше клевала хорошо. А то сразу. Жена не хочет, чтобы я пил, мать не хочет, теперь и рыба, — засмеялся Алесич, показывая редкие зубы. — Позавчера ни одна не клюнула. Осталась полная бутылка. Что делать? Домой нести? Не в моих правилах! Выпить? За один раз для меня много. Домой не доползу. Со злости швырнул вон туда, где осока. Там как раз караси разыгрались. Не хотите, чтобы я пил, сами пейте. Потом, пока не стемнело, шлепал по воде, искал бутылку. Так и не нашел. Затянуло где-то илом. Вчера, правда, повезло. Клюнула. Да с самого утра. Только удочку забросил — и готово. Ну и глотнул. А после уже и не глядел, клюет или нет… А сегодня опять тихо. Хорошо, что вы подошли. — Он откупорил бутылку, подал Скачкову: — Пару глотков…

Скачков взял из рук Алесича бутылку, отпил немного вонючей теплой водки.

— Закусите, — подал Алесич несколько зеленых перьев лука. Выпил сам, закрыл бутылку и снова сунул ее под ватник.

— В отпуске? — Скачков незаметно выкинул закуску.

Алесич помолчал, глядя на воду, в ту же известную одному ему точку, потом с неожиданной душевностью признался:

— Не хочется, Валерий Михайлович, ни работать, ни отдыхать.

— Не понимаю, — подсел к Алесичу Скачков. — Чтоб живому человеку ничего не хотелось…

— Нечем жить, — сказал так просто, как говорят о чем-то глубоко пережитом и хорошо продуманном.

И все же Скачков не поверил ему. Еще недавно он сам, Скачков, говорил что-то похожее своему преемнику. Так он же, считай, жизнь прожил, достиг в этой жизни такой высоты, какой не каждому удается достигнуть. А Алесич, если разобраться, ничего же не видел, ему много чего должно хотеться.

— Как нечем жить? А работа? Семья?

— В семью не верю… Семья, когда все идет ладом, когда все держится на доверии, уважении, поддержке. А если только общая газовая плита да, извините, общий сортир, это не семья.

Уловив в словах Алесича игривые нотки, Скачков засмеялся, сказал будто шутя:

— Знаешь, Иван, как это называется? Капитуляция. Капитуляция перед жизнью. Если мы все из-за бутылки света белого не станем видеть, то нам хана. Деградируем. А тем временем женщины завоюют мир.

— Они и так нас на задний план… Только хорохоримся, что мы то да се, а на деле давно танцуем под их дудку. А кто не хочет танцевать, того выгоняют из дома и подыскивают себе более послушного танцора. Нам остается только одно… — Алесич опять достал бутылку. — Может, еще по глотку?

— Нет, спасибо.

— Пусть будет так, — Алесич спрятал бутылку. — Я сам терпеть ее не могу. Гадость. Противно смотреть, но…

— Слушай, Иван, — раздумчиво начал после короткого молчания Скачков. Я не знаю, что произошло в твоей жизни, однако нельзя же так…

— Как?

— Ну вот так. Сидеть и глазеть на воду. Так можно себя черт знает до чего довести. Надо же жить, действовать, работать.

— Зачем?

— Чтобы вместе с людьми. Наконец, чтобы было на что жить. Мало ли чего живому человеку надо?

— Ничего мне не надо. Я сам себе не нужен.

— А людям?

— А что люди? Они мне не нужны. А кто нужен мне, тому я не нужен.