Остаюсь с тобой

— Вот здесь весь я. Может, самое значительное, что мне удалось сделать, — этот цех… Но слишком большой. Оказался ненужным. Для такого у нас мало нефти. Знаете, Валерий Михайлович, — он положил худую костлявую руку на плечо Скачкову, — знаете, что такое не везет? Мне никогда не везло в жизни… Сюда приехал сначала начальником управления. До этого в Куйбышевской области работал. Там нефть кончилась, управление закрыли. Меня сюда. Здесь все только еще начиналось. Где-то рядом с этим цехом восьмая скважина. По триста тонн нефти давала в сутки. Это была первая скважина, которая дала нефть. Большую нефть, как тогда думали. Здесь и построили цех. Сначала временный, потом этот. Создали объединение. Меня на объединение. Ну, думаю, наконец повезло. Понаехали люди со всех концов страны. Работали дружно… — И вдруг неожиданно для Скачкова генеральный директор сказал совсем о другом: — Но… друзей так и не завел. Возраст ли такой, когда трудно заводить друзей, или слишком гордый сам… Поначалу этого не чувствовал. Почувствовал позже… Оглянулся, а пожаловаться некому. Вот так, Валерий Михайлович. Учтите… Коротким оказался мой праздник. Не знаю, сам ли его испортил или мне его испортили… Ну, пошли поглядим!

Дорошевич миновал лабораторный корпус и направился сразу к печам — трем длинным и высоким цилиндрам, что лежали на кирпичных фундаментах. Поднявшись по крутым железным лестницам к одному из них, отворил маленькие дверцы, заглянул внутрь. На бледном лице отразились розовые зайчики. Какое-то время зачарованно смотрел, как в длинной круглой печи, по стенам, оплетенным толстыми трубами, шугает красное пламя.

— Горит! — отчего-то вздохнул Дорошевич, спускаясь обратно на землю. Горит, Валерий Михайлович. И пусть долго-долго горит. А мы поедем дальше. И уже в машине с грустью признался: — Когда-то этот огонь я зажигал.

Все время, пока они ездили, Дорошевич не переставал удивлять Скачкова. Генеральный директор ни о чем не расспрашивал, почти ничем не интересовался, больше вспоминал, вспоминал разные мелочи. Сейчас он походил не на генерального директора, облеченного нешуточной властью, а на туриста, попавшего в знакомые и чем-то дорогие ему места. Сам же Скачков молчал, не лез с рассказами о своей работе. Не интересуется — не надо. Значит, ему сейчас и не хочется слушать. Может, у него сейчас такое настроение, что только смотреть и вспоминать. Говорят, потребность смотреть и вспоминать бывает у человека после болезни, после долгой оторванности от работы.

У елки триста пятой скважины задержался больше, чем где-либо в другом месте. Отвернув пробноотборочный кран, набрав на палец коричневой пены, Дорошевич понюхал, лизнул кончиком языка.

— Родненькая, — прошептал чуть слышно. — Еще при мне Протько требовал забурить здесь скважину. Но нашлись люди, которые запретили. Мол, рядом мемориальное кладбище. Да тогда мы особенно и не настаивали. Было где бурить. — Он достал носовой платок, вытер палец, спросил: — Здесь ваш отец похоронен? Наведаем?

Деревья стояли голые, между ними далеко было видно. Кое-где горели красные гроздья рябин. Трава свалялась, усохла и глухо шуршала под ногами. Дуб тоже поредел. Только на концах ветвей держались ржавые пожухлые листья.

— А в вас есть что-то от отца, — сказал Дорошевич, вглядываясь в портрет на обелиске. — Разве что у вас на лице больше какой-то старческой озабоченности, что ли. Впрочем, печать этой озабоченности я замечал на многих молодых лицах.

— Сколько я ни бываю здесь, всякий раз меня поражает отцовская улыбка. Подумать только, такое трудное время было, а как умели смеяться! Мы так не умеем. — И, глядя на молчаливо замкнувшегося в себе Дорошевича, вздохнул: Не думаю, чтобы у нас больше забот и хлопот, чем было у них.

— Время было другое, — начал Дорошевич, не отводя глаз от фотографии молодого партизана, точно ожидая от него подтверждения своим мыслям. — Они больше думали о Родине, партии, чем о себе. Знаете, как в той песне: «Раньше думай о Родине, а потом о себе…» Их смех не могла омрачить обыденщина. Они были выше ее, стояли над ней. — Дорошевич подошел к Скачкову, взял его за локоть и сказал еще тише: — Знаете, Валерий Михайлович, я, кажется, понимаю ваш порыв…

— Может, это смешно, но, когда побуду здесь, появляется чувство, что ты не один, — признался Скачков.