Читаем Остановка в городе полностью

Я могу внушить себе, что, когда несколько дней тому назад, заглянув в окно нашей комнаты, увидела мужа с незнакомой женщиной, это был обман зрения. Могу думать, что все это неправда, могу притвориться, что ничего не знаю, что ничего не видела, на самом деле я ведь должна была в тот раз находиться за сотню километров от своего дома и только чистая случайность привела меня в этот час домой, но я не могу избавиться от унизительного чувства разочарования, что человек, которому я доверяла, предал меня. Я смотрю на своего мужа — в нем ровно ничего не изменилось. Я смотрю на женщину, закрывшую глаза руками, и мне страстно хочется, чтобы дверь вагона распахнулась, вбежал мужчина, обнял ее — так, будто не было произнесено всех этих отвратительных слов.

Но поезд рывком трогается с места и дверь остается нераспахнутой. Бессмысленно надеяться, что что-то произойдет, как в фильме … или романе …

Возможно, если бы мы уже несколько часов находились в пути, было бы спокойнее. Недавняя спешка, нервотрепка, ожидание породили во мне какое-то неясное чувство, нет, это было не возбуждение от предстоящего путешествия, а что-то другое, неприятное. Монотонное постукивание колес еще не успело сделать меня равнодушной и сонной, я толкаю своего дремлющего мужа и говорю: «Глупенький, ты же проспишь начало нашего путешествия».

Муж открывает глаза, взгляд его скользит по проплывающим мимо домам, деревьям, он даже порывается что-то сказать, но слова сливаются в какое-то неясное бормотание, и я уже не хочу тревожить его в его сладком или горьком мире сновидений, где ничего нельзя принимать всерьез, где разочарование, предательство и даже смерть уже в следующий миг оказываются в прошлом.

Мой муж не проснулся, он не захотел увидеть окраину города, первые зеленые рощи, золотистые заплаты полей, он досыпает недоспанный прошлой ночью сон, оплачивает маленький долг, который мог бы и не оплачивать, но впереди у нас утомительный день и я сама виновата, что не могу уснуть в начале пути. Те, кто поумнее, спят, откинувшись на спинку сидений, женщина, та самая, которая только что беззвучно плакала, с рассеянным и равнодушным видом перелистывает журнал, и я догадываюсь, что одновременно она перелистывает в своих воспоминаниях дни, прожитые с мужем. Я понимаю сентиментальность этого сравнения, но не досадую на себя, такая уж я есть: сентиментальная романтичная дурочка — в самом деле дурочка, потому что уже в следующий момент взгляд женщины приковывает какая-то страница, она начинает читать, забывает свою недавнюю грусть, сопереживает прочитанному, выражение ее лица меняется, и внезапно я начинаю презирать эту женщину.

Я понимаю — я презираю эту женщину потому, что хотела бы, как она, как можно быстрее забыть о своих чувствах, подменить их, сделать несуществующими, и это было бы правильнее, разумнее, но я бессильна бороться с собой, и беспокойство, охватившее меня в первые же минуты нашего путешествия, перерастает в панику, в исступление; я не знаю, как назвать свои чувства, знаю только, что должна сейчас же с кем-то поговорить, все равно о чем, главное — услышать голос другого человека, знать, что мои слова дошли до его сознания и отозвались в нем, мне было бы достаточно даже кивка, наклона головы … «Знаешь», — говорю я тихо, чтобы не разбудить мужа, и злюсь, что на язык мне не приходит ничего значительного, безотлагательного, что вокруг ничего не происходит и даже пейзаж самый обычный, и мне становится стыдно, что я хочу разбудить его ради какой-то пустой болтовни. Я смотрю на спящего мужа, на его спокойное лицо, щетину на подбородке, опухшие от бессоницы или выпивки веки, широкие дуги бровей, крупные ноздри торчащего над запрокинутой головой носа, которые едва заметно шевелятся, словно он к чему-то принюхивается. Я могла бы все же разбудить его и рассказать, что видела за окном вагона мужчину и женщину, видела, как шевелились их губы, но не слышала, о чем они говорили… Я показала бы ему сидящую в нашем вагоне женщину, читающую журнал, тонкие губы сжаты, глаза жадно глотают страницы, но я уже не вижу на ее лице и тени недавней трагедии. Теперь это гордая и равнодушная женщина, и я понимаю, как бессмысленно было бы будить мужа, чтобы показать ему это бесцветное существо.

Однако откуда у меня вообще берется смелость судить о другом человеке? Конечно, если подходить поверхностно, по каким-то внешним признакам, то всегда можно что-то сказать; наблюдая за ней, я, например, могу заключить — эта женщина смотрит в окно и видит синее безоблачное небо, где светит яркое солнце… но, возможно, на самом деле необычная яркость этой картины природы всколыхнула ей душу и от этого мысли, терзавшие ее, улеглись, она превозмогла свою гордость, увидела новые возможности и на следующей станции сойдет с поезда, чтобы вернуться к мужу и стать счастливой …

Перейти на страницу:

Похожие книги

О, юность моя!
О, юность моя!

Поэт Илья Сельвинский впервые выступает с крупным автобиографическим произведением. «О, юность моя!» — роман во многом автобиографический, речь в нем идет о событиях, относящихся к первым годам советской власти на юге России.Центральный герой романа — человек со сложным душевным миром, еще не вполне четко представляющий себе свое будущее и будущее своей страны. Его характер только еще складывается, формируется, причем в обстановке далеко не легкой и не простой. Но он — не один. Его окружает молодежь тех лет — молодежь маленького южного городка, бурлящего противоречиями, характерными для тех исторически сложных дней.Роман И. Сельвинского эмоционален, написан рукой настоящего художника, язык его поэтичен и ярок.

Илья Львович Сельвинский

Проза / Историческая проза / Советская классическая проза
Время, вперед!
Время, вперед!

Слова Маяковского «Время, вперед!» лучше любых политических лозунгов характеризуют атмосферу, в которой возникала советская культурная политика. Настоящее издание стремится заявить особую предметную и методологическую перспективу изучения советской культурной истории. Советское общество рассматривается как пространство радикального проектирования и экспериментирования в области культурной политики, которая была отнюдь не однородна, часто разнонаправленна, а иногда – хаотична и противоречива. Это уникальный исторический пример государственной управленческой интервенции в область культуры.Авторы попытались оценить социальную жизнеспособность институтов, сформировавшихся в нашем обществе как благодаря, так и вопреки советской культурной политике, равно как и последствия слома и упадка некоторых из них.Книга адресована широкому кругу читателей – культурологам, социологам, политологам, историкам и всем интересующимся советской историей и советской культурой.

Валентин Петрович Катаев , Коллектив авторов

Культурология / Советская классическая проза
Концессия
Концессия

Все творчество Павла Леонидовича Далецкого связано с Дальним Востоком, куда он попал еще в детстве. Наибольшей популярностью у читателей пользовался роман-эпопея "На сопках Маньчжурии", посвященный Русско-японской войне.Однако не меньший интерес представляет роман "Концессия" о захватывающих, почти детективных событиях конца 1920-х - начала 1930-х годов на Камчатке. Молодая советская власть объявила народным достоянием природные богатства этого края, до того безнаказанно расхищаемые японскими промышленниками и рыболовными фирмами. Чтобы люди охотно ехали в необжитые земли и не испытывали нужды, было создано Акционерное камчатское общество, взявшее на себя нелегкую обязанность - соблюдать законность и порядок на гигантской территории и не допустить ее разорения. Но враги советской власти и иностранные конкуренты не собирались сдаваться без боя...

Александр Павлович Быченин , Павел Леонидович Далецкий

Проза / Советская классическая проза / Самиздат, сетевая литература
Мальчишник
Мальчишник

Новая книга свердловского писателя. Действие вошедших в нее повестей и рассказов развертывается в наши дни на Уральском Севере.Человек на Севере, жизнь и труд северян — одна из стержневых тем творчества свердловского писателя Владислава Николаева, автора книг «Свистящий ветер», «Маршальский жезл», «Две путины» и многих других. Верен он северной теме и в новой своей повести «Мальчишник», герои которой путешествуют по Полярному Уралу. Но это не только рассказ о летнем путешествии, о северной природе, это и повесть-воспоминание, повесть-раздумье умудренного жизнью человека о людских судьбах, о дне вчерашнем и дне сегодняшнем.На Уральском Севере происходит действие и других вошедших в книгу произведений — повести «Шестеро», рассказов «На реке» и «Пятиречье». Эти вещи ранее уже публиковались, но автор основательно поработал над ними, готовя к новому изданию.

Владислав Николаевич Николаев

Советская классическая проза