Остановка в городе

… Но я тут же понимаю нелепость своей фантазии (непрекращающийся дождь, с карнизов крыш ручьями льется вода, траву затопило, неба из-за дождя не видно). В тот короткий миг, когда на глаза женщины навернулись слезы, она успела подумать и о своих накрашенных ресницах и о своей безукоризненно-представительной внешности, возможно даже о том, какое впечатление она производит на попутчиков. Вероятно, сейчас она все обдумывает — спокойно, трезво, хладнокровно, рационально, и, безусловно, что-то придумает.

— Послушай, — говорю я мужу, встряхивая его за плечо. Я считаю, что все же вправе разбудить его, вправе с нетерпением ждать, совпадает ли его мнение об этой женщине с моими предположениями, получить и от него набросок к портрету другого человека на основе моего беспристрастного рассказа, чтобы мы смогли сопоставить наши точки зрения и создать близкое к истине представление об этой женщине, но мой муж безмятежно спит, не открывает глаз и даже ничего не бормочет во сне, и тогда я беру сумочку и осторожно пробираюсь между его торчащими коленями и передним сидением, потому что мне ничего другого не остается, как пойти к проводнице или все равно к кому, чтобы немного поболтать, совсем немного и безразлично о чем.

Курильщиков в тамбуре нет, они только что разошлись, оставив после себя в воздухе синие клубы, от которых щиплет глаза и начинает мутить и кажется, будто уже нечем дышать. Я пытаюсь открыть окно, но мне не удается, затем появляется проводница, и я говорю ей, что окно не открывается. Она не отвечает, однако с помощью какого-то, очевидно только проводникам известного ухищрения, открывает окно. Я благодарю, она пропускает мои слова мимо ушей и молча уходит. Дым рассеивается, дует приятный прохладный ветер, я приникаю к окну, волосы мои развеваются. Я откидываю упавшие на глаза пряди и вижу поля, зреющий хлеб, нежно-зеленые колоски наливаются золотом, на переезде мужик с телегой, кепка надвинута на глаза, лошадь вороная, лоснится, в телеге молочные бидоны, облако пыли над белой дорогой, вдалеке синяя полоска леса, редкие, словно заблудившиеся, комки облаков; и сегодня, впервые за многие годы, месяцы, недели и дни я чувствую, что еду куда-то… Уезжаю прочь, далеко, далеко… Ветер треплет волосы, я откидываю их с лица и вдруг растроганно думаю о том, что в нескольких метрах от меня, за стеклянной дверью, на серо-синем сидении, спит он.

В тот раз. На верхней полке общего вагона, в полутьме, средь стука колес и храпа, в спертом воздухе, в спертом от битком набившихся в вагон людей воздухе, мне почудилось, что я слышу его дыхание, но самого его я увидеть не смогла, потому что даже если б я, рискуя упасть, перегнулась через край полки, то увидела бы лишь его ноги. Укрытые одеялом ноги. Правую больную ногу. В тот раз мы возвращались из Ленинграда и нам сказали — вы должны быть счастливы, что получили билеты, народу едет столько, что вам придется довольствоваться общим вагоном, и я подумала, что за билетами можно было бы пойти на полчаса, возможно, даже минут на десять позже и тогда бы мы остались в Ленинграде. Все это было очень давно. Пять лет тому назад, а может и больше. Стояла ранняя пасмурная весна — слякоть, в ресторане, оформленном в «югендстиле», мы ели ананас. Я впервые в жизни ела ананас, но, как ни странно, вкуса его не запомнила.

Помню, мы стояли на кухне той квартиры, где ночевали, и кого-то ждали. До поезда у нас еще оставалось довольно много времени, мы стояли у покрытого клетчатой клеенкой стола, я выглянула в окно и в глубине дворового колодца, опоясанного окнами, увидела, как в одной из ярко освещенных кухонь молодая женщина моет ноги. Когда в следующий момент я обернулась и мой взгляд поочередно скользнул по стоящим в ожидании друзьям, по царившему в кухне беспорядку, газовой плите, кастрюлям, сковородам, мусорному ведру и раковине, я заметила, что он тоже смотрит в окно, в том самом направлении, откуда льется свет и где в какой-то чужой кухне чужая женщина моет ноги, и я подумала, что по дороге на вокзал я могу поскользнуться, упасть, покалечиться, и тогда мы неминуемо опоздаем на поезд. Мы сделаем огорченные лица, проведем еще одну ночь в этом городе, в этой комнате, заставленной иконами, на постелях, стоящих рядом.

От чувства умиления, вызванного этим воспоминанием, мое лицо начинает гореть, а может это от ветра, врывающегося в окно, я не знаю, да и не хочу знать; мимо проносятся поля, леса, реки, озера, сёла, я еду с мужем к открытому морю, к морю, где большие волны, где вдоль берега тянутся огромные дюны, и совсем ни к чему думать о чем-то ином, мне надо бы сделать вид, что все в порядке, однако я знаю, что не могу быть уверенной в себе.