Оставшиеся в СССР (сборник)

В зале наступила тишина. Инструктор застыл у двери, затем вернулся к трибуне: – Товарищи! Поймите! Партия и правительство никого не хочет обидеть. У вас не забирают деньги! У вас Родина просит дать ей взаймы! Займ будет возвращен. Центральный комитет партии и лично Никита Сергеевич Хрущев, дают слово. Пожалуйста, не откажите в просьбе! Я прошу вас!

И люди стыдливо, нехотя, но стали подходить к столу. Подписка затянулась допоздна. Народ отошел. Доносились приглушенные голоса: – А и вправду: раз партия просит, значит нужно! Посмотри на этого – несчастье голодное и холодное, да и только! А подписался! А ты Гришка – пайки, усатый! Ээх! Болтун твой свояк! Тьфу!

Игнатыч тоже помягчел: послал Надежду ставить самовар, а Михайловну за четвертью! Но в последний раз! Принес из заначки четыре буханки пшеничного хлеба и с пол ведра отваренного в «мундирах картофеля». Кто-то побежал домой за солеными помидорами и капустой.

– Угощайтесь! Но меру знайте! – обратился председатель к селянам, – а мы с Валентином Федосеевичем во мне в конторку пойдем.

Уполномоченный немного поупирался, но пошел с головой: – Мне уходить нужно! Скоро поезд на станцию будет!

– А мы чаек с водочкой!

– Нет, я не пью!

– Тогда с картошечкой, колбаской домашней! А к переезду на санях отвезем. Вмиг домчим. Не волнуйтесь!

– Никакой колбаски! Картошечку одну съем и пойду!

– Так сыночку своему возьмите! Жене вашей больной!

– Спасибо! У нас все есть! Вот чай выпью и пойду.

– Ну как знаете. А вы шинельку то снимите. Жарко тут. Натоплено. Раздевайтесь. Так. Так.

– Спасибо вам Василий Игнатович. За поддержку. За понимание сегодняшнего момента. За помощь стране. И вашим людям передайте от меня лично и от первого секретаря райкома благодарность. Партия и правительство вас не забудут. Вами будут гордиться ваши дети! А мне пора.

– И вам спасибо Валентин Федосеевич! Вы одевайтесь, выходите на улицу, а я счас за сани распоряжусь. С этими словами председатель суетливо выскочил за дверь.

Валентин оглядел брюки: просохли, надел шапку, накинул на плечи шинель, просунул левую руку в рукав. Правую. Повязал шарф. Стал застегиваться и тут что-то почувствовал в нагрудном правом кармане. Сверток. Осторожно вытащил. Поставил на стол. Развернул. Колбаса. Душистая румяная домашняя колбаса. Запеченная в печи. Целое колечко. Сколько он не ел такой? Давно. Даже и не помнил. Розовая, с кусочками сала, видневшимися сквозь тонкую шкурку. Говорят больным нужно кушать мясное, и побольше сала. Для крови хорошо, и для легких. Особенно малым детям. Может взять? Никто же не видит. За окном конторки сидят, пьют, едят. Им в табачном дыму его не разглядеть. Нет – нельзя! Кто-то же поставил колбасу в карман. Проверить хочет. Потом всем расскажет: а коммунист тот – дерьмо и брехло. Нам басни рассказывал, а сам колбасу жрет! Не возьму! Валентин решительно застегнулся и быстро вышел из конторки.

– Валентин Федосеевич! Присаживайтесь на соломку! Мы свежую постелили! Мы вас враз до переезда домчим. Да, Максимка? Я на минуту в правление. Отдам распоряжение и вернусь. С вами поеду. Мало ли чего.

Председатель вернулся еще быстрей. Растерянный и удивленный со свертком в руке, еще с порога кричал: – Валентин Федосеевич! Валентин Федосеевич! Мы что-то забыли!

– Ничего я не забыл! До свидания! Давай Максим трогай! Не нужно меня провожать, вдвоем до переезда доедем. Не маленькие. Мужчины! Правда, Максим, – и Валентин потрепал по плечу молоденького паренька – возницу, я в твоем возрасте во время войны по две смены у станка отстаивал!

Помню в детстве, мама часто подшучивала над отцом: – Валентин Федосеевич! А Валентин Федосеевич! А вы что-то забыли! Колечко колбаски! Валентин Федосеевич!

Папа смущенно улыбался и прятал от мамы глаза.

Тогда, в далеком 53–ем, добрые люди спасли и маму и меня. Достали пенициллин, приносили поесть насыщенную калориями пищу.

Отец проработал в райкоме недолго – ушел простым бригадиром в депо. Толи сам разочаровался в партии, толи партии не нужны были честные люди.

Эти дорогие мне вещи

Опасная бритва

Я случайно обнаружил ее в ящике со всяким хламом в доме родителей. Она валялась среди погнутых гвоздей, вилок, старых ножей, восковых свечей, завернутых в тряпицу, пробок, стеклянных крышек и других предметов, которые перестали быть нужными.

Слегка поржавевшая, в изношенном деревянном корпусе, но все еще острая и без зазубрин – бритва моего деда Павла.

Последний раз я видел ее лет 50 назад. Была весна, но печку уже не топили. Дед сидел у окна в майке. К спинке кровати привязал один конец широкого офицерского ремня. Левой рукой держал ремень навытяжку, а правой водил по всей его длине бритвой с деревянной ручкой. От себя и к себе. От себя и к себе. Выдергивал из густой шевелюры волосок. Пробовал остроту. Легонько, стараясь не задеть лезвие, клал бритву на подоконник. Обмакивал помазок в раствор, намыливал лицо густой пеной и тщательно скоблил 3–х дневную щетину.