Осторожно, треножник!

Попав сюда, я следовал общей моде – блюди законы той страны, в которой вынужден жить. Нужно как можно лучше заучивать правила их рассуждений (и есть все основания браниться, когда оказывается, что правила эти расплывчаты), но не нужно угрызаться из-за того, что ты недостаточно в эти правила веришь. Я освоил простейшие человечьи навыки, изучил язык, постиг науки, преподавал арифметику в средней школе. Но навязывать им свой язык я не имею права. А поэтому и о себе ничего никому не мог сказать. К тому же, постоянная опасность быть пойманным и уличенным заставляла меня натягивать поверх тела все эти маскарадные тряпки. Так как мне всегда хочется, чтобы личность была точкой пересечения внешних условий, мне это понравилось. Но мое тело, туго спеленатое в человекоподобный кулек, онемело и затекло. Засохшая кожа потрескалась. А я не мог приподняться и ослабить путы, острые, будто из проволоки. Самым неприятным было то, что несколько дней мне не давали очков, уха и челюстей, то есть я был почти неконтактен и общающимся, по-видимому, казался идиотом. Мне самому некоторое время казалось, что я – брикет мыслящего творога, неподвижно лежащий в коробочке на полочке, но в то же время я – претендент на итальянский престол в черном сюртуке, и между этими двумя ипостасями должна произойти очная ставка.

Прости, что пишу сухо и как будто с железным лязгом. Это чтобы не жаловаться. А тебя я очень боюсь потерять, если разладится наш общий рационалистический язык. Ты, как и я, друг мой, устала. Из твоих писем я вижу, что для начала ты уже успела сделать много хорошего (если бы не слишком торопилась, вышло бы еще больше). Постарайся, родная, собраться с душевными силами, они тебе скоро понадобятся: здесь уже много хуже.

Всю жизнь я прожил с ощущением, что людям я только в тягость; но там к такому мне хотя бы привыкли, а зачем я здесь? Для меня в этом мире не создано и не приспособлено ничего: мне кажется, что каждый наш шаг убеждает в этом. Ты ищешь все избранных и лучших. Друг мой! за это я сделаю тебе упрек. Ты должна всех любить, особенно тех, в которых побольше дрянца, – по крайней мере, побольше узнать их. Единственный вывод, который удается вывести: «такой, какой ты есть, ты никому не нужен, поэтому не навязывайся, прячься, а в разговорах будь улыбающимся, понимающим и ободряющим – пока хватит сил». Поверь, что наилучший образ действий – не вооружаться жестоко и жарко против дурных людей и не преследовать их, но стараться вместо того выставлять на вид всякую честную черту, дружески, в виду всех, пожимать руку прямого, честного человека.

Конечно, мы не всему научились, чему надо было. Я, например, так и не научился быть добрым. Но научился хотя бы вести себя, как добрый. Мне утешительнее думать, что я не способен к контактам из-за бездарности к языку, а не к людям. Невольно возникает мысль: а может быть, это я напрасно так односторонне себя обрабатывал, может быть, лучше было бы учиться и различать краски, и сколачивать полки? Если б я хоть плакать мог, а то смеяться кое-как научился, а плакать – не умею.

Я так и прожил, как приехал, говорил ломано, а со слуха не понимал ничего. Можно было бы попривыкать к языку целенаправленно, но я был так убежден, что я здесь по недоразумению, больше сюда не попаду и язык мне не понадобится, что вместо этого сидел в библиотеках. При всем общенародном внимании к моей скромной особе, никто во мне ничего не понимает. Как же понять меня им, если сам я на их языке никак не могу выразить свою бесчеловечную сущность. Все верчусь вокруг да около и метафорами пробавляюсь, а как дойдет дело до главного – смолкаю. Но знаешь, скорее верно обратное: меня понимают, а я не понимаю. Я подумал, что это лишь доведение до предела моего привычного ощущения: я, как на ладони, понятен миру. Но мир непонятен мне. Между нами как будто стекло, с его стороны прозрачное, с моей зеркальное. Я прячусь в свое непонимание-со-слуха, как в скорлупу.