Осторожно, волшебное!

- Огорчен, что должен вас огорчить. Вот так. Таким образом, мальчики,- Он опять взялся за маленькую книжицу, осторожно сунул в нее длинный нос, как колли сует свою узкую вытянутую морду в миску с особо вкусной едой,- Хороши стихи... Вы только послушайте.

Вешний снег оседает и тает,
Аромат его невыразим.
И медлительно отцветают
Меховые цветы наших зим.

Вадик почувствовал, что стихи хорошие, но не понял их - во всяком случае на слух, с первого раза. Никита ничего не почувствовал. Да он и не вникал особенно. Ему неожиданно открылась тайна странной надписи - «НДЕАТ». Буквы Н, Е и Т были красные и образовывали слово «НЕТ», а буквы Д и А - зеленые и складывались в слово «ДА». Это была двойная надпись,- должно быть, ее надо было рассматривать через цветные светофильтры. И тогда надпись говорила человеку ясно, недвусмысленно: «Да, делай то-то», или: «Нет, не делай того-то».

Доцент с интересом приглядывался к Никите.

- Вы из другого института? Как у вас расценивают новую вещь такого-то? И эту нашумевшую статью в последнем номере толстого журнала? (Никита не знал, что отвечать.) А кого признают из современных поэтов?

Вадик, выручая товарища, сказал, что он лично признает Есенина. Особенно если под гитару... Вот и ребята из его общежития одобряют.

- Ну, при чем тут гитара?.. - доцент немного покривил губы.- Есенин... что ж, его усложненная образность имажинистского периода...

Доцент, серый в искру, с тщательно вывязанным узлом серо-голубого галстука, удивлял Вадика и Никиту. Он был непонятен для них, труден, незнаком - труднее странного слова «Н Д Е А Т», он не прочитывался, не раскладывался на одноцветные, легкочитаемые буквы. Заговорив о литературе, отрешившись от прнзм, линз, спектров и лучей, доцент стал не таким чопорным и не таким замкнутым, в узких глазах его вспыхнули огоньки фанатизма. Он вдохновенно повествовал о погоне за какой-то редкой поэтической книжкой:

- Первое издание было раскуплено. Но я отправился в Ногинск... там, по моим сведениям...

Надо было, вероятно, быть много опытнее, чем Вадик с Никитой, чтобы понять простую истину: этот человек не любил, не сумел полюбить свое дело. Выбрал себе когда-то специальность,- может быть, по настоянию родителей, или под давлением обстоятельств, или просто случайно, потому что данный институт был ближе других к дому. Честно выучил все про призмы, линзы и лучи, как мог бы выучить про газификацию твердых топлив или специфическую ангарскую флору в континентальных отложениях верхнего палеозоя. Тянул служебную лямку и не жаловался, говорил с кафедры о линзах и призмах все, что положено говорить, возможно, даже глаже и определеннее самого профессора. Но на досуге, освободившись от служебного, обязательного, сбросив все линзово-призменное, как сбрасывают опостылевший, с прожженными полами лабораторный халат, хватался за меховые цветы, погружал свой длинный нос в меховые цветы, глушил себя меховыми цветами, А нелюбимое дело (поэзию которого он не умел ощутить) тем временем мстило за себя: выучив все про призмы и линзы на «отлично», и кандидат и доцент в тридцать с небольшим, он был четким и культурным исполнителем, грамотным компилятором, не более того. Открывал не он. Открывали другие. Открывал маленький профессор с его невидной, невыигрышной внешностью, с запинающейся речью и вечной присказкой: «Мы этого не знаем. Ох, мы еще многого не знаем...»

И надо было, очевидно, быть куда более взрослым и куда более опытным, чем Никита с Вадиком, чтобы распознать другое: доцента, застегнутого на все пуговицы, очень английского, серого с пристойной искрой, притягивали к себе меховые цветы, как что-то противоположное ему, полярное, недостижимое, что-то такое, чего в нем самом не хватало. И он (который не мог в письме написать «изумрудная трава», писал обязательно «трава изумрудного цвета») принимал внутрь стихи, как принимают весной витамины, как некоторые жуют мел или штукатурку, восполняя инстинктивно недостаток кальция в организме.

- Дикси, мальчики,- Доцент отключился и ушел в книжицу,- Какой мастер... Необыкновенные метафоры. Необыкновенная поэтическая смелость.

Он любил необыкновенное в стихах. А вот в жизни необыкновенное не разглядел. Прошел стороной. Оно оказалось ему ни к чему.

Никита встал. В его ушах еще звучали гладкие, умные фразы - фразы человека, который ничему не удивлялся, ни о чем не расспрашивал, сразу же дал гладкое, умное объяснение. Так как же? Верить тому, что он сказал? Считать вопрос исчерпанным? Да или нет? По-видимому, да. По-видимому, необъяснимое теперь объяснено. Больше идти некуда. И незачем. Все. Точка.

Но почему-то вместо ясного «Д А» перед глазами Никиты все стояло загадочное, зашифрованное «Н Д Е А Т».

17