Осторожно, волшебное!

Его тоже любили, везде и всюду, куда бы ни занесла судьба,- и на путине, и на строительстве сельской больницы, где их курс вкалывал позапрошлым летом, и тут, на стрельбах. За то, что он первым подставлял плечо иод тяжелое бревно? За то, что легко, не вникая, отдавал другому свой сухой ватник, а сам надевал мокрый? Любили, должно быть, за тот запас надежности, прочности, который чувствовался в этом коротком парне с землистым малоподвижным лицом. Вадик был не речист, не знал карточных фокусов и забавных историй, не играл на гитаре или на гармони, не имел при себе книжечки с записанными словами туристских и блатных песен, но как-то так получалось, что в любой компании он был желанным гостем. Вот и сегодня на вечер он имел два приглашения. Судьи из КОРа, публика основательная, собирались немного подкеросинить, то есть, в просторечии, выгшть. А омские пистолетчики, студенческая братия, звали его поиграть в картишки. Но он решил не идти ни туда, ни сюда. Давно прошли времена, когда его прельщал азарт игры, карточные опасности горячили кровь; а что касается выпивки, то Вадик себя знал: начать просто, а остановиться куда сложнее.

Где-то далеко запело радио - приглушенной и все-таки резко звенящей колоратурой. Острый, вибрирующий звук, казалось, колючим лучом прокалывал стену, проникая в комнату. А что это за женщина была с Петровых? Незнакомый голос. Может быть, это жена тренера Андриевского? Вадик ощутил, как горячая волна прошла по его телу, и закрыл глаза. Даже самое это сочетание слов - жена тренера Андриевского - волновало его, сразу выбивало из привычной колеи.

Жена Андриевского приезжала в прошлое воскресенье навестить мужа. Вадик случайно столкнулся с ней в коридоре (много ли разглядишь на ходу: синие глаза, тонкая гибкая талия, непринужденный жест худощавой изящной руки, стянутой браслетом часов) - и после этого весь день слонялся в самых дальних углах стрельбища, всячески избегал ее, прятался, едва завидев развевающийся край полосатого платья. И такая игра в кошки-мышки шла до вечера, до самого ее отъезда. Он не разглядел даже, какого она роста, блондинка или брюнетка, не посмел узнать у парней, как ее зовут, хотя это было несложно. Обычная история: стоило Вадику влюбиться или вообразить, что влюбился, как тотчас на него накатывал приступ угрюмой, тяжелой застенчивости, мучительной, непреодолимой; он просто не мог поднять глаз, как будто на веках лежали медные пятаки, не мог взглянуть прямо перед собой, словно его ослепляло солнце, вместо предмета своей любви краем глаза видел радужное пятно, некое туманное видение, притягивающее и одновременно пугающее, вызывающее желание исчезнуть, раствориться, уползти в свою нору. Девочку, которую Вадик любил с пятого по седьмой класс, он, собственно говоря, так никогда толком и не видел, поклонялся наедине с собой чему-то неопределенно прекрасному, вероятно очень мало похожему на живую полненькую Галочку, сидевшую через две парты от него. С тех пор школьник вырос, окончил многие университеты, немало перевидал и пережил, знал о темных сторонах жизни, наверное, много больше, чем другие в его возрасте, но не научился бороться с приступами этой детской болезни.