Осторожно, волшебное!

А теперь, лежа ничком на постели, спрятав в ладони лицо, Вадик самозабвенно, отчаянно, ожесточенно мечтал о жене тренера Андриевского, которую он видел всего какую-нибудь одну минуту мельком в коридоре. Дорисовывал ее портрет, не жалея розовой краски для щек и синей для глаз. Знакомился с ней, вел разговор скромно, сдержанно, но остроумно, видел внимание в ее синих глазах и что-то большее, чем внимание. Потом в Москве они встречались (у Большого театра; вторая колонна слева была «их» колонной), катались вместе на лодке (о, эта суховатая и нежная рука, уроненная в воду, рука с обручальным кольцом!), бродили по ночным улицам; однажды он ударом в солнечное сплетение сбил с ног пьяного хулигана («не стоит благодарности, пустяки»), другой раз заболел ее ребенок... нет, не надо рэбенка, это осложняет... лучше без ребенка... заболел опасно сам Андриевский (такой чертов здоровяк, интересно, что бы у него могло болеть?), и надо было достать лекарство, а этого лекарства не было в Москве, было только в Ленинграде, а все билеты на «Стрелу» были уже проданы, и он тогда одолжил мотоцикл и в чем был... За это она его первый раз поцеловала, и ее губы... ее суховатые и нежные губы... он прямо повис на них... впился...Прошло, вероятно, довольно много времени, потому что Вадик успел жениться на бывшей жене Андриевского, прожить с ней долгие счастливые годы, благородно поседеть, узнать, что она ему изменила на курорте, и, перемучившись, все-таки простить ее. И вот в этот необыкновенно волнующий момент - когда она бросилась к нему на вокзале, нет, пожалуй, на аэродроме (пусть лучше будет в порту - он вернулся... ну, из дальнего плавания), и твердила, дрожа: «Ты... ты один...» - а он своими чугунными лапищами до боли выкручивал ее тонкие пальцы,- именно на этом месте Вадика прервали, как это иногда бывает в кино, когда рвется лента и с неприятной резкостью вспыхивает свет. В коридоре опять зазвучали голоса, скрипнула дверь. Раздосадованный, Вадик натянул одеяло на голову, улегся совсем плоско (авось не заметят или посчитают спящим). Он просто не мог сейчас отвечать на какие-нибудь идиотские вопросы - вроде того, почему в комнате не подметено, или куда девалась кружка, которая была прикована цепыо к кипятильнику.

- Кажется, никого,- сказал Петровых, входя.- Можно поговорить о деле.- Койка Вадика, крайняя, у самого окна, была от двери почти не видна,- Снимайте плащи, пусть подсохнут. И садитесь на любую постель, тут без церемоний, царство диких.

Немного поостыв и уже отвлекшись от своих грядущих бракоразводных трагедий, Вадик сделал щелку между одея лом и подушкой, чтобы все-таки знать, что же, собственно, происходит на белом свете.

Следом за Петровых вошли двое. Женщина лет сорока пяти (из тех, про кого говорят: «в сорок пять баба ягодка опять»), объемистая, яркая, вульгарно-напористого вида, с пережженными краской, неестественно светлыми волосами, уложенными по всей голове аккуратными круглыми колбасками, с винными ногтями на короткопалых руках, с мерцанием золотых серег, часов, брошек, зубов. И долговязый, извивающийся червяком парень с маленьким голубым личиком- яичком на длинной шее. Тот самый племянник ответственного лица, которому Вадик весной делал за деньги чертежи, чтобы его не выкинули из института.

Вадик решил не слушать, о чем будет говорить Петровых с этой щекастой румяной бабой, наряженной во что-то очень пестрое и крикливое. А ну их! Он закрыл глаза и в полутьме перекрытый с головой одеялом, опять вернулся к истории с женой тренера Андриевского. Только на этот раз история при обрела несколько иные очертания - она клала руки ему на плечи и говорила: «Ты, ты один... ничего что некрасивый.. ты лучше всех... твоя нежность, твоя верность...» - а он, стиснув зубы, отказывался от ее любви, не смел, не мог разбить семью, обездолить Андриевского и детей (на этот раз детей было очень много и почему-то все грудные).

Но голоса мешали ему думать, они вспарывали тонкую ткань этой трогательной истории, сами лезли в уши.

- Вылетел окончательно? - Это Петровых.

- Поперли,- это тонкий, писклявый голос бабы (отчего-то у грузных, рыхлых, оплывших женщин часто бывают именно такие голоса).- С одним вузом покончено. Нужно пихать в новый...

- Кривая.- Это племянник. - Эвалет... эквивалент... - Ему так и не удалось выговорить название кривой.- Не могу я. Не гожусь. Все равно, и из нового тоже... Только место занимать... пустое дело. Ну, сколько можно...

Он говорил монотонно, безнадежно, словно заранее знал, что из его протеста ничего не выйдет, никто его все равно слушать не станет.

По-прежнему бормотал свое дождь за окном. Там булькало, будто кто-то огромный полоскал больное горло и отплевывался.