Остракизм в Афинах

Наверное, следует обратить особенное внимание на изменения в определении, на эти новые его элементы, и остановиться на них несколько подробнее. Одним из ключевых итогов исследования представляется нам мысль (хотя вполне сознаем, что она будет оспариваться) о том, что остракизм не возник в какой-то один момент (в конце VI в. до н. э.) в голове Клисфена, что этот институт прошел долгий, сложный и неоднозначный путь развития в течение целых веков, зародился из религиозных ритуалов, применялся в целом ряде полисов, являлся прерогативой различных органов государственной власти и в конечном счете при возникновении афинской демократии оказался в ведении экклесии. Данное положение подробно аргументируется в Главе II, здесь же мы вновь и вновь возвращаемся к нему, подчеркивая, что лишь при таком взгляде на остракизм возможно полнокровное воссоздание его истории (которое немыслимо без знания «предыстории») и понимание некоторых его специфических черт (которые на деле являются реликтовыми).

Со вторым из вновь внесенных в определение элементов, нам кажется, должно согласиться большинство коллег. Речь идет о том, что остракизм предусматривал изгнание не за какое-то совершенное индивидом деяние, а именно для профилактики, во избежание совершения такого деяния в дальнейшем. Это, насколько можно судить, одна из самых принципиальных черт, — а, может быть даже и самая принципиальная, характерная именно для института остракизма и отличающая его от остальных форм изгнания в большей степени, нежели другие признаки (фиксированный срок, отсутствие поражения в правах, тем более использование черепков), которые в данном свете оказываются имеющими скорее внешний характер. Именно в связи с вышеприведенными соображениями остракизм нельзя считать наказанием (ведь не бывает же «наказания за доблесть»!).

Разумеется, в краткое определение никак не могло — даже в отдаленном приближении — вместиться все то, что было сказано на протяжении работы. Мы бы даже не сказали, что это определение является главным итогом исследования (такие итоги обширнее, и в основном они перечислены в предыдущем пункте заключения). А теперь нам хотелось бы попытаться дать общую оценку институту остракизма. Оценки подобного рода и ранее давались в историографии, в связи с чем будет уместно привести некоторые из них, наиболее интересные и типичные.

Нередко об интересующем нас институте высказывались скорее негативные суждения. Так, Дж. Джоунс[1027] полагал, что само существование остракизма стало возможным лишь благодаря некоторым органическим порокам греческого правосознания: отсутствию сколько-нибудь четкой границы между законодательной и судебной функцией народа, а также между санкцией закона и санкцией общественного мнения. С этим можно отчасти согласиться постольку, поскольку правосознание в условиях греческих полисов действительно имело ряд специфических черт, крайне далеких от привычных нам[1028]. Другое дело, стоит ли считать эти черты обязательно признаками низкого уровня, примитивного характера греческого права или же скорее признаками просто его «инаковости» по отношению, скажем, к праву римскому. Это вопрос сложный, который не может быть сколько-нибудь подробно затронут в данной работе и требует специального анализа. Как бы то ни было, остракизм — действительно порождение греческого права, греческого правосознания и — шире — греческого менталитета. У римлян ничего подобного мы не найдем, а равным образом, как, кажется, и у других народов как древнего мира, так и иных исторических эпох. Остракизм представляется нам уникально греческим явлением, не имеющим близких аналогий в прочих цивилизациях, и автор этих строк будет в высшей степени благодарен, если ему укажут, что это не так.