Остракизм в Афинах

По вышеизложенным мотивам более оправданными представляются нам те оценки остракизма, которые уделяют больше внимания позитивным, конструктивным чертам этого института. Д. Кэген[1035] убежден в том, что закон об остракизме — показатель величия Клисфена как государственного деятеля. Учрежденная законодателем процедура была, в сущности, мягкой и гуманной[1036]; было сделано все, чтобы не допустить злоупотребление ею. Этой цели служили и достаточно большое число голосов, необходимое для признания остракофории состоявшейся, что должно было препятствовать вынесению произвольных, непродуманных решений, и относительно нетяжелый характер накладывавшейся санкции (десятилетнее, а не пожизненное изгнание, причем без атимии и конфискации имущества). При этом остракизм, о котором демос ежегодно напоминал элите посредством прохиротонии (независимо от того, проводилась ли реально в данный год остракофория или же к ней решали не обращаться), служил мощным сдерживающим фактором для политических лидеров, неким предупреждением, конституционной гарантией, не раз на протяжении V в. до н. э. спасавшей Афины от стасиса. Пока закон об остракизме оставался в силе и не стал еще мертвой буквой, разного рода подрывные группировки были слабы. А как только остракизм перестал применяться, афинский полис практически сразу был потрясен целой чередой переворотов и кровавых смут.

Практически все в таком подходе представляется верным. Хотелось бы оговорить только один нюанс. Может быть, не стоит ставить в столь прямую и непосредственную связь выход остракизма из употребления и активизацию деятельности подрывных группировок (гетерий). Это все-таки явления разного порядка, и соотношение между ними следует считать более опосредованным. Ведь остракизм был направлен отнюдь не против гетерий и вообще не против каких-либо группировок, а против личностей, причем личностей первостепенного значения, наиболее влиятельных в полисе. Большинство лидеров гетерий по своему политическому «весу» попросту не дотягивало до остракизма. Этот институт в последний период своего применения мог играть роль «острастки» для фигур масштаба Никия и Алкивиада, ну, допустим, еще Феака, но уже такие политики, как, например, Евфилет (глава гетерии, к которой принадлежал будущий оратор Андокид[1037]), Писандр, Фриних и т. п., могли считать себя всецело вне сферы его действия. Не случайно имена этих последних не встречаются на острака.

Позитивные черты остракизма подчеркивает и Р. Томсен[1038]. По его мнению, данный институт проявил себя как эффективный инструмент разрешения политических конфликтов в целом мирным путем. Он оказался благотворным для общества и в положительном смысле повлиял на стабильность афинской демократии в V в. до н. э. М. Лэнг также называет остракизм полезным и гуманным способом предотвращения раскола полиса в результате борьбы за власть[1039].

Интересно в связи с вышесказанным затронуть вопрос о том, как оценивали институт остракизма сами античные авторы. Следует сразу сказать, что среди них, как и среди современных исследователей, мы не найдем единства по данному сюжету. Обнаруживаются суждения как позитивного, так и негативного плана.

В частности, самый ранний из дошедших до нас развернутых пассажей об остракизме имеет отчетливо критический характер[1040]. Этот пассаж содержится в IV речи Андокида; соответственно, он относится к началу IV в. до н. э., к тому периоду, когда прошло еще совсем немного времени с момента последней остракофории и многие афиняне должны были на собственном опыте знать, о чем идет речь. Что же говорит об остракизме Андокид (или тот, кто скрывается под его именем) в своем политическом памфлете (Andoc. IV. 3–6)?