Остракизм в Афинах

Видно, что автор «Политики» сталкивается с затруднениями, пытаясь дать оценку остракизму, колеблется. Вводя категорию «справедливого», он не без удивления обнаруживает, что остракизм одновременно и соответствует этой категории, и противоречит ей. Аристотель вынужден постоянно оговаривать, что остракизм находит себе оправдание преимущественно в «отклоняющихся» государственных устройствах. В идеальном же государстве (έπί τής άρίστης πολιτείας) этот институт не должен найти себе места, и в нем, если появится гражданин, намного превосходящий остальных, не останется ничего другого, как сделать его пожизненным царем. Однако любой разговор об идеальном государстве мог в реалиях того времени иметь лишь теоретический интерес; в реальности же приходилось жить, естественно, именно в «отклоняющихся» политиях. По отношению к ним тезисы Аристотеля сохраняют всю свою силу: остракизм оказывается необходимым и неизбежным, пусть и далеко не совершенным средством. Сочетание «справедливых» и «несправедливых» черт в остракизме постоянно тревожит философа; в другом месте «Политики» (1302М5 sqq.) он указывает, что, чем прибегать к остракизму, «было бы лучше уже с самого начала следить за тем, чтобы в государстве не появлялись люди, столь возвышающиеся над прочими (τοσούτον ύπερέχοντες), нежели, допустив это, потом прибегать к лечению (ίάσθαι)». Итак, остракизм — в некотором роде «лекарство», хотя лекарство, конечно, горькое. Аристотель, таким образом, стремится высказать максимально взвешенное и объективное суждение об остракизме, оттеняющее в нем как позитивные, так и негативные стороны. И все-таки, по большому счету, остракизм остается для него загадкой. Для того, чтобы разгадать эту загадку, необходимо было выйти за пределы полисного менталитета, посмотреть на него извне, чего Стагирит сделать не мог, да и не хотел.

Отрицательно оценивают остракизм римские авторы, упоминавшие о нем в I в. до н. э. — I в. н. э.: Цицерон (Tusc. V. 105; De amie. 42) и Корнелий Непот (Them. 8; Aristid. l; Cim. 3), Мусоний Руф (fr. 9 Hense). Они не видят в этом институте ничего кроме бессмысленной зависти, ненависти и неблагодарности афинских граждан к своим выдающимся государственным деятелям и полководцам. И действительно, ничего не могло быть более чуждого римским воззрениям на государство, личность, политического лидера, чем остракизм[1045]. Но ведь в Риме никогда и не было такой полномасштабной демократии, как в Афинах.

Совсем иначе смотрит на остракизм Плутарх, который, хотя и жил уже в римскую эпоху, но рассуждал и писал всецело в рамках греческой этико-политической мысли. Он считает остракизм не проявлением зависти к выдающимся людям, а, напротив, «средством утишить и уменьшить зависть» (Plut. Them. 22: παραμυθία φθόνου και κουφισμός). В другом месте (Aristid. 7) xeронейский биограф говорит о том, что остракизм «по сути дела оказывался средством утишить ненависть, и средством довольно милосердным: чувство недоброжелательства находило себе выход не в чем-нибудь непоправимом, но лишь в десятилетнем изгнании того, кто это чувство вызвал (ήν δέ φθόνου παραμυθία φιλάνθρωπος, εις άνήκεστον ούδέν, άλλ' εις μετάστασιν έτών δέκα την προς τό λυπούν άπερειδομένου δυσμένειαν)». Таким образом, Плутарх делает упор на гуманном характере остракизма, имея в виду, что в условиях внутриполитической борьбы в полисе влиятельный гражданин мог подвергнуться и гораздо худшей участи, нежели просто десятилетнее изгнание. В этом он, кстати, совершенно прав: известно о действительно жестоких расправах афинян над собственными политическими лидерами. Припомним еще и о том, что, как мы писали выше (гл. IV, п. 3), именно Плутарх особенно настаивает на «почетном» характере остракизма, который в определенных ситуациях мог выглядеть как «почесть». Таким образом, чем больше времени проходило с эпохи реального функционирования остракизма, тем больше позитивных сторон находили в нем античные авторы и тем больше затушевывались, отходили на задний план недостатки института и его издержки.