Остракизм в Афинах

Нетрудно заметить, кроме того, что фактически Андокид (хотя он и пытается завуалировать это рассуждениями об общем благе) оценивает остракизм не с точки зрения интересов всего гражданского коллектива, а с позиций членов аристократической элиты, которым эта мера грозила в первую очередь. Понятно, что политическим лидерам — аристократам — была не слишком-то симпатична такая ситуация, при которой демос мог своим решением на длительный срок исключить любого из них из общественной жизни. Их взгляды и отражает автор речи. Иными словами, не следует воспринимать негативную оценку института остракизма Андокидом как общепринятую в его дни или хотя бы влиятельную. Она скорее парадоксальна и эпатажна. И если в какой-то исторический момент подобная точка зрения могла найти некоторое понимание у более широких слоев граждан, а не только у аристократов, то это могло случиться, подчеркнем, именно тогда и только тогда, когда рассматриваемый памятник был составлен. На психологическом уровне в начале IV в. до н. э. еще существовало определенное «отчуждение» от остракизма, вызванное неудачной остракофорией 415 г., и более объективный и взвешенный взгляд на институт как таковой еще не выработался.

Такой взгляд начал вырабатываться уже в течение следующих десятилетий. Ближе к концу IV в. до н. э. мы обнаруживаем ряд оценочных суждений об остракизме в трудах Аристотеля, и эти суждения, естественно, стоят на гораздо более высоком уровне, нежели эмоциональные восклицания Андокида. Прежде всего, они научны, вызваны стремлением отыскать истину, а не целями политической борьбы. Далее, они спокойны: чувствуется, что остракизм уже де-факто отошел в прошлое, перестал быть актуальной и злободневной темой. К тому же Стагирит пытается отметить как негативные, так и позитивные черты остракизма.

В «Афинской политии» (22.1) отмечается, что, издавая закон об остракизме, «Клисфен имел в виду интересы народа (στοχαζόμενον του πλήθους)». Соответственно, остракизм стал активно применяться тогда, когда народ «осмелел» (θαρροϋντος ήδη του δήμου) после Марафонской битвы (Ath. pol. 22.3). Но в наиболее общей форме оценка остракизма дается Аристотелем в «Политике» (1284а4 sqq.)[1043]. Философ обращает внимание на то, что функционирование остракизма в полисных условиях вызвано объективными и неизбежными факторами, а именно стремлением государств избавиться от граждан, чрезмерно «выделяющихся» из числа остальных и тем самым нарушающих соразмерность целого. Эта проблема оказывается актуальной для любых типов политических систем (олигархий, демократий, тираний), и все они вынуждены искать различные пути ее решения. Как пишет Стагирит, «вообще вопрос этот стоит перед всеми видами государственного устройства, в том числе и перед правильными (περί πάσας έστί τάς πολιτείας, και τάς όρθάς). Правда, в тех видах государств, которые являются отклонениями (παρεκβεβηκυιαι), применение этого средства делается ради частных выгод, но оно в равной степени находит себе место и при государственных устройствах, преследующих общее благо (περί τάς τό κοινόν άγαθόν έπισκοπούσας)»[1044]. Таким образом, и сам Аристотель оказывается стоящим на тех же позициях, весьма распространенных в полисном мире с его идеалом меры и гармонии. В результате, в целом без всякого восторга относясь к остракизму, он тем не менее отмечает: «там, где дело идет о неоспоримом превосходстве, мысль об остракизме находит некое справедливое оправдание (κατά τάς όμολογουμένας ύπεροχάς εχει τι δίκαιον πολιτικόν ό λόγος ό περί τον όστρακισμόν)… Итак, ясно, что при тех видах государственного устройства, которые представляют собой отклонения, остракизм, как средство, выгодное для них, полезен и справедлив; но ясно и то, что, пожалуй, с общей точки зрения остракизм не является справедливым (έν μέν οΰν ταις παρεκβεβηκυίαις πολιτείαις ότι μέν ιδία συμφέρει και δίκαιόν έστι, φανερόν, ίσως δέ καί ότι ούχ απλώς δίκαιον, καί τούτο φανερόν)».