Остроумие мира

Один из адъютантов Потемкина, живший в Москве и считавшийся в отпуске, получает приказ явиться. Родственники засуетились, не знают, чему приписать требование светлейшего. Одни боятся внезапной немилости, другие видят неожиданное счастье. Молодого человека снаряжают наскоро в путь. Он отправляется из Москвы, скачет день и ночь и приезжает в лагерь светлейшего. О нем тотчас докладывают. Потемкин приказывает ему явиться. Адъютант с трепетом входит в его палатку и находит Потемкина в постели, со святцами в руках. Вот их разговор:

П о т е м к и н: Ты, братец, мой адъютант такой-то?

А д ъ ю т а н т: Точно так, ваша светлость.

П о т е м к и н: Правда ли, что ты святцы знаешь наизусть?

А д ъ ю т а н т: Точно так.

П о т е м к и н (смотря в святцы): Какого же святого празднуют 18 мая?

А д ъ ю т а н т: Мученика Федота, ваша светлость.

П о т е м к и н: Так. А 29 сентября?

А д ъ ю т а н т: Преподобного Кириака.

П о т е м к и н: Точно. А 5 февраля?

А д ъ ю т а н т: Мученицы Агафьи.

П о т е м к и н (закрывая святцы): Ну, поезжай к себе домой.

На Потемкина часто находила хандра. Он по целым суткам сидел один, никого к себе не пуская, в совершенном бездействии. Однажды, когда был он в таком состоянии, накопилось множество бумаг, требовавших немедленного разрешения, но никто не смел к нему войти с докладом. Молодой чиновник по имени Петушков вызвался представить нужные бумаги князю для подписи. Ему поручили их с охотою и с нетерпением ожидали, что из этого будет. Петушков с бумагами вошел прямо в кабинет. Потемкин сидел в халате, босой, нечесаный, грызя ногти в задумчивости. Петушков смело объяснил ему, в чем дело, и положил перед ним бумаги. Потемкин молча взял перо и подписал их одну за другою. Петушков поклонился и вышел в переднюю с торжествующим лицом:

– Подписал!..

Все к нему кинулись, глядят: все бумаги в самом деле подписаны. Петушкова поздравляют:

– Молодец!..

Но кто-то всматривается в подпись, и что же? На всех бумагах вместо: князь Потемкин подписано: Петушков, Петушков, Петушков…

При закладке военного корабля, происходившей в присутствии государя, находился Нарышкин и был, против обыкновения, мрачен.

– Отчего ты такой скучный? – спросил его император.

– Да чему же веселиться-то, ваше величество? – со вздохом ответил остряк. – Вы закладываете в первый раз, а я каждый день – то в банке, то в ломбарде.

Был бал во дворце. Нарышкин приехал позже других. Встретив его, император осведомился:

– Почему ты так поздно приехал?

– Без вины виноват, ваше величество, – ответил Нарышкин, – камердинер не понял моих слов: я приказал ему заложить карету; выхожу – кареты нет. Приказываю подавать – он подает пук ассигнаций. Пришлось ехать на извозчике.

В начале 1809 года во время пребывания в Петербурге прусского короля и королевы все знатнейшие государственные и придворные особы давали великолепные балы в честь знаменитых гостей.

О своем бале Нарышкин сказал:

– Я сделал, что должен был сделать, но я также должен за все, что сделал.

Даже умирая, Нарышкин острил. Едва переводя дыхание, он сказал:

– Первый раз я отдаю долг… природе!

Изгоняя роскошь и желая приучить подданных своих к умеренности, император Павел назначил число блюд по сословиям, а у служащих – по чинам.

Майору определено было иметь за столом три блюда.

Яков Петрович Кульнев, впоследствии генерал и славный партизан, служил тогда майором в Сумском гусарском полку и не имел почти никакого состояния. Павел, увидя его где-то, спросил:

– Господин майор, сколько у вас за обедом подано блюд?

– Три, ваше императорское величество.

– А позвольте узнать, господин майор, какие?

– Курица плашмя, курица ребром и курица боком, – отвечал Кульнев.

Император расхохотался.

Император Павел любил показывать себя человеком бережливым на государственные деньги для себя. Он имел одну шинель для весны, осени и зимы, ее подшивали то ватой, то мехом, смотря по температуре, в самый день его выезда.

Случалось однако, что вдруг становилось теплее требуемых градусов для меха, тогда поставленный у термометра придворный служитель натирал его льдом до выхода государя, а в противном случае согревал его своим дыханием. Павел не показывал вида, что замечает обман, довольный тем, что исполнялась его воля.

Точно так же поступали и в приготовлении его опочивальни. Там вечером должно было быть не менее четырнадцати градусов тепла, а печь оставаться холодной. Государь спал головой к печке. Но как в зимнее время соблюсти эти два условия? Во время ужина слуги расстилали в спальне рогожи и всю печь натирали льдом. Павел, входя в комнату, тотчас смотрел на термометр, – там четырнадцать градусов. Трогал печку, – она холодная. Довольный исполнением своей воли, он ложился в постель и засыпал спокойно, хотя впоследствии стенки печи, естественно, делались горячими.