Остров

Туалетчица начала что-то говорить. Из каких слов она строит речь, которую невозможно оказалось разделить на фразы, Леша не разбирал, — так под стук телетайпа и гомон телеграфисток выдавливается серпантин ленты: «Дайте денег — будет бутылка». Леша передал информацию Аркаше; тот не входил с туалетчицей в контакт, застыв в попытке ее рассмотреть, словно не человек перед ним, а дым сигареты, и неясно плавает в воздухе борода или нет ее, а когда почти уверен, что нет уже, чудится — есть. Опустошив карманы, они сложили деньги на малиновую ладонь туалетчицы: так высыпает человек мелочь на обшарпанную полочку телефона-автомата. Была еще речь, сообщавшая, что вино придется брать в ресторане, а им пока можно обождать в служебном помещении.

Помещение, как Леша уже сообразил, находилось между отделениями туалета, но вела из него еще третья дверь, куда — неизвестно. Это оказалось таинственно, это направило Лешу в детство, а детство — сюда, во внутренности общественной уборной на углу Невского и Мойки, но он почувствовал, что они, он и детство, могут сегодня не дойти друг до друга, не дотянуться, как не мог соединить в детстве крепление железного стульчичка с брезентовым сиденьем, почувствовал и — бабушка, наклоняющаяся к нему, когда спросил: «А мы уже жили, да?», и собака, его любимец-эрдель, по мнению Леши, крокодилом подплывавший к нему во время их долгих купаний, и Люда, девочка из пионерлагеря: не вспомнить, в каком году и отряде были, да и как-то недолго дружили, но вот запомнил — Люба, — что-то должно было случиться, нечто совсем необычайное, да нет, не это! — непонятное даже сейчас, могло произойти тогда — могло, но почему-то не грянуло, хотя часто, когда вспоминает ее, не оформившуюся в девушку, нескладную, мальчишку, когда приближается к себе, стоящему против нее, сидящей: на плече — горлица, в руках — кролик... — это и многое, тоже детское, и после, отпрянуло, меняясь, обретая вид пугающий — оно ли? Так кирпичи настораживают, когда, привыкнув, вдруг видишь — дыры, прямоугольные и сквозные, в них — чернота.

За этим, через паузу, явилось еще одно, детское, потерявшее дату в хронологии жизни, но тоже — в лагере: играл с кем-то в теннис, что, собственно, самим теннисом можно ли назвать, поскольку вместо ракеток — дощечки, вместо шарика — потрошенные кем-то сосновые шишки. Солнце сквозь сосны. Товарищ учит подавать. Голос. Леша озирается. Ребята. Воспитатели. Никто не окликает больше. Кто звал? Улыбаются. С ним шутят?

В проходной комнате-бытовке они встретили вторую туалетчицу, в чем удостоверял волчьего цвета халат, очень молоденькую, совсем девочку (Люба! Люба!). Речь ее понятна и вообще та, внимая которой догадываешься: человек где-то учится. «Мы, собственно, не представились», — палец упер в плечо туалетчицы Буков. «Люба», — даже с улыбкой, будто возможно так кротко в этом подвале, но прохладно, как вода, целлофаном льда разъединившая себя с воздухом. «Сидите, я пойду помою», — не спрашивая ни о чем, неплотно притворила дверь. Они услышали урчание струи, отрыгиваемой шлангом, увидели ее, ступающую в чрезмерно больших (такими огромными в детстве представлялись Леше скороходы) резиновых сапогах в лужи, а шланг в ее руках — черный, лоснящийся, толще белых предплечий, выглядел одуряюще.

«Мама», — проник в комнату голосок, а за ним явилась девочка на пороге таинственной двери, в проеме которой молчали какие-то очертания, вялые от света малосвечовой лампы. «Мама», — громче, и пересекает комнату, не реагируя на них, словно не относя к действительности таких, наверное, обычных здесь дядей, процарапалась в щель, оставленную в мужскую уборную, где туалетчица инструментом, состоящим из древка и резиновой лапши, закрепленной проволокой, пробивает непроходимость нужников. «Поспала, доча?» — увлекая леску, вылезшую из сливного бачка, вниз. Нить венчает красный полиэтиленовый колпачок от винной бутылки, а Леше рисуется — кисточка, и не вода отвечает истерикой на движения туалетчицы, а торжественные шторы отбрасываются от многообещающего ложа, на него же падает изнемогая Люба — чистая, красивая, нагая. И чем нетерпеливее ее желание, тем медлительнее движения руки: так лучник не спешит натянуть тетиву, предвкушая молниеносный полет стрелы, частью которого становится он сам — лучник.

На лестнице, ведущей в подвал уборной, — шаги. То же движение ног через мужской туалет, и в комнату заходят женщина и мальчик. Хотя их двое, они создают впечатление количества гораздо большего и, мало того, как бы тянут за собой еще каких-то людей.

«В ней было, конечно, в ней было... Из нее могло бы получиться», — глотает мысли Леша, глядя на пришедшую. Его, как всегда заново, удручает бездарность траты людьми своих сил, кажущихся безграничными, но, на деле, невосполнимыми для созидания своей личности, имеющей, быть может, предназначение, невыполнение коего наверняка влечет кроме всех неудач в жизни непостижимое наказание.