Остров

В приемной секретарь торжественно предлагает мне расписаться за ответ Кормящего, который еще странствует в заказном конверте. Мне дозволяется почитать один из дублей. За нарушение законности Атаману объявлен выговор. Панчу — служебное взыскание.

Город. Возвращение.

Зажигалка скользит в жирной руке. Огонь не погаснет от бензиновой влаги? Улыбаюсь опечатке и вновь как бы изучаю памятник самодержцу. Вокруг — люди. Кто-то догадался, но не решил, разумно ли обнаружить знание. Кому-то, допускаю, любопытно. Должностным шагом приближается милиционер. Еще не все? Да, еще не все. Но даже если я вспыхну, то, может быть, успею добежать до канала? Недалеко живет приятель. Подальше — мать. Наискосок через площадь удавился поэт. Остальное — словно кадры, не фиксируемые зрением. Потом...

Моя судьба — «возвращение блудного сына» — (здравомыслящего) к Отчизне. Самоубийцы, эмигранты, деграданты, — убедившись в том, что патриот на родине — жертва, они пытались избегнуть стереотипа. Я растратил годы на попытки адаптации и негативизма, сегодня я — позитивист: здесь мой отрекшийся народ, пущенная с молотка природа, самоедка-культура, — «Русь, куда же несешься ты?..»

5. ВСТРЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Подобно всем удержавшимся в ПРГ более пяти лет, Мурзилка поменяла такое же число должностей на участках, рассеянных по всему городу. Подобно другим, ее ловили на нарушениях, спровоцированных видимой анархией трудового дня и дисциплины, обкладывали докладными и объяснительными, уличали в подлогах и прочем, как бы криминале, а далее шантажировали, вынуждая проводить «негласные проверки трудовой дисциплины» и тому подобное, чтобы сформировать из нее истового вассала Кормящего.

Приветствие. Улыбка. Ей важна информация — писал ли я, что и куда. Мы оба знаем о предстоящей игре. Ритуальный обмен: здоровье? Дом? Работа? Мы — на площадке. Нас минуют узники ада: Атаман, Кормящий, Гапон. Она — рискует, но ей необходимо расстаться обретя добычу. Она вдохновенно ринется в кабинет Панча или Кормящего: сообщит и искупит былые грехи и теперешний, смертный.

— Так что ты писал?

— О травме. Помнишь, как меня пытал главный?

— Да, я в курсе этих дел. А сейчас-то что случилось?

— Не знаю, что им от меня надо. Главный вызывает людей, компрометирует меня всеми способами, убеждает их изложить в письменной форме неодобрение моей порочной натуры. Сегодня — опять собрание.

— Может быть, им стало известно, что ты сообщил об их махинациях в верха? Ты, говорят, передал письмо лично Горбачеву?

Ступеньки преодолевает Казнокрад. Ракурс — сверху вниз, — он представляется заспиртованным в колбе.

— Тебе надо научиться людей уважать и ерундой не заниматься! — подплевывая, назидательно орет Мурзилка.

Казнокрад соизмеряет меня как безвременно усопшего, но, хоть покойников и не принято хулить, беззастенчиво напакостившего трудовому фактору.

— Извини, — ощеривается Мурзилка.

— Ну что ты.

* * *

Я еще не сориентировался в поведении Ришарова (Санта-Клауса): за или против? Я оскорбил его? Он тяготится возможным влиянием?

Около парадной суетятся коллеги. «На кого сегодня будем акт составлять?» — Я пожимаю руку Воднику (Рыбаку). «Павло, что старые грехи вспоминать? — Водник обшаривает воздух в диапазоне своего биополя, помаргивает — от перенасыщения алкоголем у него синдром помехи. — Каждый может ошибиться». С подобным апеллирую к Редько (Портвейну). «А как бы ты поступил на моем месте? — Редько обнаруживает готовность оборонять кредо «не я, так другой». — К тому же, Ришару за это ничего не будет. Подумаешь, восемь минут».

— Ты ведь знаешь, какая сейчас ситуация. Как говорится — мал золотник, да дорог. — Я проникаю в парадную. Молотов (Подымите Мне Веки) откупоривает «фауст» и бьет с горла в пульсирующую глотку. Жму асбестовую ладонь. — Федя, ты что, обвинитель?

— Я в основном по электричеству. — Бригадир небрежно отирает зев. — Особенно когда оно светит.

Персонал преимущественно пьян. Меня покидают иллюзии в плане прогнозов — затеяно уличение. Ариадна (Эгерия) подымает и опускает глаза — ей уже стыдно. «Я никого не виню!» — желаю я заорать, но стопорю эмоции — не здесь, не сейчас...

— Павлик, распишись в графе отпусков. — Гроб (Полип) солидарно концентрирует губы. Против фамилии Дельтов — февраль.

— Руководство решило сдвоить мне отпуска? Ты же сам мне вписал — в декабре. Значит, я выйду в январе-феврале и — опять на отдых? — Я извлекаю непричастные к теме клочки. Прораб мрачно соглядатайствует.

— Дорогой мой, я ведь ничего не решаю. Это предложение цехкома. — Гроб как бы невзначай помаргивает в направлении Мичурина (Атамана).

— Аркаша, родной мой, первый раз ты нарушил закон — не ознакомив меня с графиком моего отпуска, второй — сейчас, пытаясь навязать мне во второй раз подряд отпуск в зимнее время. — Я заплетаю в аркан свою перманентную учебу, сыновей, отсутствие нареканий — прораб отмахивается, Мичурин через полифонию производственного бреда внимает уроку строптивости.