Остров

...Написал на заборе политическое слово... Из трех букв.

На следующий день Кай не вышел на работу. Все решили, что он запил. С обеда Роза Алексеевна со Свинюковой пошли к нему. Дверь открыла соседка. На вопрос, где Зверев, ответила: «Он сказал, что меняется, что ли». — «С кем, когда? — совершенно ничего не поняла Роза. — А сегодня-то где?» — «Из комнаты не выходили». Дверь к нему была не заперта, и, смиряя дрожь любопытства, три женщины вошли. Кай висел на крюке, торчащем из потолка, а люстра лежала на кровати. Потом Роза Алексеевна говорила, что никогда не подумала бы, что у человека может быть такой длинный язык, и у Кая он будто свисал на грудь. А Тамара сказала, что лучше уж не язык, а совсем другое, и до колена. На полу валялись подрамники с порезанными, сумбурно исписанными холстами.

Андрей забрал свои документы из отдела кадров, сказав, что нашел работу, более близкую к настоящему искусству.

1974

ЛЮБОВЬ

Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ!

В парке никто на них, конечно, не станет охотиться. Утки чувствуют себя спокойно и живут на пруду до перелета. Они смешно ныряют, деловито крякают, взлетают, шлепая хвостом и пузом по воде. Ивы склонились над своим отражением.

Людей вечером почти нет. Прогулка похожа на сон. Тропинки — как судьбы. Идешь по любой: дойдешь до конца — переходишь на другую.

Парк — на острове. Кольцом вокруг — река. Бумажными корабликами скользят чайки. Ветер теплый. Гладит лицо. Перебирает волосы. Все это — ей?

Кому-то еще теребит волосы ветер. Еще в чьих-то глазах горит закат. Еще кто-то обернется на крик птицы.

Где ты? Где? Как искать тебя, любимый, и ищешь ли ты меня?

Люба села на поваленный ствол. У ног — вода. Щелкнула замком. Достала из сумочки сигареты. Закурила. Уставилась на воду. У берега танцуют водоросли. Над волнистым песчаным дном пляшут мальки. Поверху плывет грязь.

— Не торопитесь? — За спиной прохрустел песок.

— Нет, — не оглянулась девушка.

— Хочу с вами поговорить, — сел рядом парень.

— О чем? — Бросила сигарету в воду. Разбежались круги. К сигарете дернулись рыбешки, тут же исчезнув.

— Не замужем?

— Нет. — Смущенно улыбнулась. Солнце сползало, бросив к их ногам перламутровую тропу.

— Я очень одинок. Живу один. Хожу тут часто. Смотрю. Неповторимо. Охватывает невыразимое чувство. Готов плакать, кричать, смеяться, исповедоваться, — чтоб поняли.

Голос неровный. Люба чувствует, он с каждым словом напружинивается. Смотрит на него удивленно. С улыбкой. Мятые брюки. Грязный плащ. Ботинки рваные. Какой неухоженный мальчик.

— Когда здесь, то знаешь: счастье рядом. Только протяни. Радость. Свобода. Все может стать твоим... — Повернулся к ней. — Одному этого не охватить. Должна быть любовь. Знаете, что это такое?

— Взаимная привязанность? Общие интересы?

— Да! А главное — близость. Слияние — вот вершина. — Наклонился. Взял за руки. Солнца нет. — Вы согласитесь?

— Мне пора. — Чернова встала.

— Подождите. Вы мне нужны! Я все сделаю. — Голос — дрожь. Заплачет?

Ускорила шаг. Засеменила, как утка, смешно проваливаясь в песок.

— Что ты? Постой! — Дыхание. Она бежит. Впереди шатается тень. Длинная, потом короткая, чернее — у фонаря. — Я люблю тебя!

СКАМЕЙКА

Обед — сорок пять минут. Если в первых рядах прошмыгнуть через проходную, поесть быстро и сразу вернуться, успеешь посидеть на одной из облупленных скамеек около искрошенного фонтана, выставив на солнце коленки. Можно поиграть в волейбол, попить с телефонистками чай, но лучший выбор — посидеть на солнце с закрытыми глазами.

Люба курит. Сбивает нервно пепел. Она похожа на собаку. На непородистую сучку, виляющую хвостом прохожим. Она — ничья, и мечется на перекрестке, несется, вываля язык, по набережной, сидит у заплеванного подъезда, раскидав задние лапы. По-собачьи улыбается: «Возьмите меня!»

Отобедавших все больше. Они, как птицы, стремятся сюда. К воде, прыскающей из ржавой, напоминающей ствол танковой пушки, трубы. К зелени акаций, запыленные крылышки которой дрожат на ветру, словно боятся — оборвут. К цветам, желтым, красным, вспыхивающим неожиданно для привыкшего, казалось бы, к ним глаза. К негромкой беседе о себе и погоде, ценах и телеэпопеях, квартальной и планах на отпуск.

Рядом пристраивается Вера. Отворачивается от дыма. Машет рукой.

— Я — все. — Люба, опустив веки, затягивается. Давит о каблук. — Еще десять минут.

— Господи! Десять, двадцать, сорок — какая разница?! — Вера вздыхает. Повыше подтягивает юбку. — Совсем можно одуреть. Позже не приди, раньше не уйди. Стервь утром записала.

— Ты ей чего-нибудь подари. Достань. Она оценит. — Чернова всовывает ноги в босоножки. — Косметику, тряпки.

— Пошла она! Еще что! Буду я! — Вера открыла глаза. Осмотрелась. — Ей. Потом Кобелю. Потом Розе.

— Ну, как угодно. Я Стерве помаду подарила. — Люба вытянула ноги. — Хожу как своя.

— Надолго ли? — Вера достала зеркальце. Повертела головой. Она выщипывает не только брови, но и стрелы, упорно прущие из подбородка. Постоянно воспаленный, он не отбеливается пудрой, а розовеет, как клюква в сахаре.