Остров

Участок таит чудеса. Малинник притягивает своими тайнами. Вступаешь в него, идешь, ломая позвоночники прутьям, шагаешь, и нет в нем ничего, никто не скрывается, но все равно манят к себе кусты: раздвинь их, переставь ногу — и выпрямятся они, хлестнув по тебе. Закачаются. А за малинником — колодец. Для питья воду из него уже не берут. Разве что грядки полить, да и то прилаживают шланг к общему механизированному колодцу. Подходишь к нему, на дверцу таращишься и знаешь, что там, за дверцей, притаилось чудовище и ждет не дождется, когда ты щепочку из ушек вывинтишь и дверцу откроешь. Но подходишь и все это делаешь, а его, страшилища, нет уже, плюхнулось оно в кругами, как пластинка граммофонная, расходящуюся воду, а в ней плавает, гримасничая, мальчик, такой же, как ты, а ты, наглядевшись на него, уйдешь и оставишь здесь двойника. Уйдешь и оставишь — как же так? Что он будет делать? Интересно это. И жутко немного.

В сарае корова с теленком. Я в восторге от животных и бегаю смотреть, как хозяйка доит корову. Копья молока со звоном вонзаются в оцинкованное ведро, хозяйка сидит на скамеечке, зажав в руках четырехствольное вымя, и дергает за торчащие из него подобия пальцев. Это — здорово. Это неодолимо притягивает, и смотрю, раскрасневшись, как пенится молоко. На что это похоже? Где я это видел? Ведь очень знакомо. И испугавшее чувство того, что было уже вот так, исчезает так же вдруг, как появилось, а ты ловишь его, не растворенное еще в воздухе, перебираешь те же мысли, но нет, ушло! И стоишь, прислонившись к занозистой доске, и просто смотришь. Не думаешь.

Чтобы мы не убегали за участок, в поле, особенно за горохом, дядя Миша пугает нас историями, итогом любой из которых — смерть. Лошадь как раз рядышком с гороховым полем привязал хозяин — стреноженную, попастись. А там живут пчелы. Лошадь за медом полезла, гнездо растревожила. Закусали до смерти.

Как-то завалился дядя Миша с телегой в канаву. Лошади — ничего. Дядя Миша, мокрый, застудился, заболел. Оправился быстро. Работал. А потом вдруг умер. Смерть его нас не испугала, не расстроила — слегка удивила: ходил, улыбался, чинил забор и — нет его. А то, как Матрена переживет смерть мужа, и переживет ли, оказалось для нас столь мучительно, что мы об этом старались даже не думать. Как же так? Муж и жена — самые близкие, родные, как объясняла нам мама. Есть еще, конечно, родители, дети, но это, понимали мы, другая близость. К тому же в годах были наши хозяева. Волнения при появлении мысли о мучениях хозяйки доводили меня до отчаяния. Я предполагал, что станет со мной, если умрет мама, и что будет с мамой, если умру я. А если умрет Серега? Катя?

Комнату в доме наверху снимает военный с семьей. Второй этаж еще недостроен, но жить уже можно. Антон Иваныч ждет квартиру в городе. А пока — так. Пяткин — полный, но с мышечным рельефом, лысоватый, голосом хрипл. Весел. Мы любим его. Он тискает нас. Подкидывает. Переворачивает. «Будете акробатами». И во время забав: «браты-акробаты». Если не слушаемся домашних, он отчитывает, растолковывает, что — неправильно. Объявляет порицание или поощрение. Я никак не могу их различить и не знаю, что совершенно хорошо, что — плохо. Антон учит нас комплексу гимнастики. А когда, положив руку на голову, тихо говорит, — нас завораживает: «Отец?»

Отец, отец, мой папа милый!
Где ты? Я — кровь твоя, приди!

Но это — позже. И не о нем.

Жена Пяткина — Лидия Никифоровна — полная тоже. Веселая. Вообще похожа на Антона Ивановича. Голос у нее успокаивающий. Говорит она, а ты будто конфетку ешь. Лидия тоже мнет нас, как фантики. Щекочет. Я от смеха писаюсь. Порчу воздух. Просто не могу сдержаться. А она смеется. Закатывается.

Дочь их, Марфа, становится нашим другом. Объятия и поцелуи под смех взрослых и щелканье фотоаппарата. Щипки и щекотание друг друга. Укусы и драки. Дочки-матери и беготня. Жизнь наша гремит в котле дачного бытия. Мы поочередно предлагаем подружке руку и сердце. Хохотушка, она смешна движениями и рожицей, и мы не устаем корчить гримасы, сваливаясь в траву от смеха.