Остров

Когда передачи кончаются и диктор зачитывает программу на день грядущий, Дима дразнит его. «Диктор ведь все видит и слышит. Смотри, приедет к нам, как ты себя тогда будешь чувствовать?» — предупреждает Анна. Мальчик решает не искушать работника телецентра. Но трудно ему удержаться от гримас, и внезапно, сам не ожидая, корчит рожу или, что совсем уже, наверное, неуловимо, вываливает язык.

Друзья дома картину застают такую. Анна Петровна и Катя барабанят по клавишам машинок, сидя друг против друга у окна. В углу, за спиной Осталовой, — телевизор, информирующий о речи Нехлопьева, о том, что вот еще чуть-чуть — и страна очутится в благоденствии. Установленная на телевизоре радиола воспроизводит итальянцев. Софья Алексеевна, успокаивая Диму, читает по памяти басни. Сережа спит, и из-под одеяла две головы — его и Джипки. В углу, у двери, — радиоточка: концерт духовой музыки. Дима, подражая пению итальянцев, плющит гвозди для пластилиновых рыцарей. Промазывает. По пальцам. Орет. Снова бьет.

Комната — пять шагов на три. Мебель. Гардероба трехстворчатых — два, буфет — один, комод — один, полки книжные в два яруса — по две. Днем, когда постели собраны, свернутые на диване матрацы сбоку — как пирожное «рулет» или как кишки в брюшине на листах анатомического атласа. Еще стулья «венские» — шесть штук. Табуретки — две. И еще кое-что.

Как все это разместилось — непонятно. Сейчас автор пытается в черновиках воссоздать планировку — тщетно. Выручала Осталовых, безусловно, высота стен. Громоздить вещи оказывалось возможным почти на четыре метра. Братья буквально жили на шкафах. На буфете. Там играли, ели. Дрались. Но — не спали. Это — запрещено. Семейная техника безопасности не допускала этого. «Упадешь — убьешься! Искалечишься — еще хуже. Матери-то какая обуза». И через паузу: «Помощник!»

Хаос вещей царит в комнате. Не разбирая, перекладывают кучи со стула на диван. С дивана — на чемодан. Обрастая таким образом еще новым количеством предметов, скопления становятся трудноразбираемы. В них чулки, учебники, тапки, трусы, собачьи поводки, арбузные корки, несколько пластилиновых рыцарей.

Комната полна опасностей. Телевизор, стоящий на потерявшем переднюю ножку столике, падает, если его заденешь. Раскладушки, стоит на них лечь, сами по себе складываются. Дверцы шкафов сами по себе распахиваются, поддавая тебе по ягодицам или тараня в лоб. Наиболее коварны — книги. Они внезапно сыплются на тебя стопками. Книги — везде. В буфете. Под раскладушками. Между окон. Больше всего из-за них страдает Катя. Издания, валящиеся девушке под ноги, — причина переломов.

Вместилищем самых разных предметов является «машиночный» стол Анны Петровны. Разбирая его, Сережа встречает помимо карандашей, скрепок, спичечных коробков, упаковок из-под медикаментов, монет всех эпох, резинок, авторучек, булавок, зеркалец, ниток, иголок, календариков, фотографий, ножниц, ключей, брошек, блюдец, значков, вилок — окаменевший мандарин с медалью иссохшей плесени на помятом боку и свою «чешку».

Оставшись один дома, Дима задумывает уборку. И тут же приступает. Вещи разбросаны так и много их настолько, что распределить предметы ему не под силу. Охапками заталкивает их в комод. Шкаф. Не уместившиеся кучей громоздит на диван, раскладушку, накрывая сверху мамиными и сестриными халатами. Расставляет в буфете посуду. Там, где полки видны через стекла, вытянутыми прямоугольниками вставленные в дверцы, располагает посуду самую роскошную. Бокалы. Подбирается к машинкам. Работу трогать нельзя. Но ради порядка идет на риск быть, в крайнем случае, отчитанным. Раскладывает стопки бумаг. Копирку. Драпирует машинки халатами. Скатертями. Пишет маме записку: если хочет лицезреть джинна, сотворившего уют, пусть произнесет что-либо — и джинн появится. Записку прислоняет к вазе, поставленной на стол. Ждет. Окно занавешивает звездный занавес. Лампочки — в окнах. Грустно. Одиноко.

До чего грустно, когда темнеет. Уходит день, и хоть знаешь, что через несколько часов, стоит только поспать, растечется по небу желток рассвета, зачирикают птицы, — нет! Не превозмочь тоски заката! И с тихой болью разбираешь свою постель, ложишься, озираясь, словно на небо, но где оно? — четыре стены, в окне — дом. Чужие окна.

Подходит Джипка. Бодает лбом колени. Мальчик треплет ее за ухо. Легонько языком лижет нос — нельзя, но что это по сравнению с внезапной тоской. Прижимает собачий нос зубами. Джипка замирает. Осталов валится на раскладушку. Тащит к себе собаку. Утыкается носом в шерсть.

Глаза закроешь — в черноте дрожат кольца. Желтые, красные, синие. И вдруг пятна цветов самых разных, как монпансье, и лица сквозь них все отчетливей, а только всмотришься — узнать, запомнить, — пропали или изменились так, что знаешь — других людей уже лица, и напрягаешься снова, а все напрасно.

Спишь.