Остров

Я долго терпела, никуда не подавала никаких встречных заявлений (кроме заявления в Домовой комитет). Домовой комитет и многие жильцы нашего дома знают всю эту ситуацию, но никто не может справиться с В. А. Геделунд, так как боятся запугиваний и мстительности этой престарелой, но очень опасной склочницы.

Я пишу Вам это письмо под отчаянным впечатлением, ибо вчера мне снова пришлось столкнуться с тем фактом, что вдруг внезапно в мою семью пришли из милиции по разбору какого-то заявления, написанного Геделунд В. А. на моего сына Сергея. Факты не подтвердились, но я вынуждена была (в который раз!) писать объяснение.

Мне 45 лет. Мне нужно напряженно работать, сколько же можно еще терпеть?

К своему заявлению я прилагаю справку о состоянии здоровья моих сыновей.

1-ое поликлиническое отделение больницы им. Эмилии Тубус

Справка

Дана Осталовой А. П. в том, что ее сын Осталов Сергей страдает неврастенией 1 ст. и гиперметрическим астигматизмом. Второй сын Осталов Вадим часто и длительно болеет простудными заболеваниями (катар в/д путей, пневмония, бронхит).

Врач Дыба.

В конце учебного года — медосмотр. Врачи в нескольких классах. Самый страшный — зубной. Незнание того, что он во рту твоем производит, нервирует и доводит до отчаяния. Знать бы, что за чем у него следует и к какому результату приведет, тогда, мнится, будет спокойней. Спрашиваешь. Не отвечает. Строг. Велит помолчать. Укол — понятен. Вгоняют иглу. Впускают препарат. Все. Зуболечение хоть и известно, но неопределенно. Множество всяких пинцетов, скребков у врача. Самое жуткое — клещи. Жестокие, нагло притаились они на средней полке медицинского стола. Пугает еще незнание того, сколько времени стоматолог собирается сверлить, надо ли удалять нерв, и, может статься, затеял он твой зуб выкорчевать и, внезапно защемив клещи, выдернет его беспощадно.

Зубы болят часто. Сестра ведет Диму к врачу. Частному. Пожилой, очень знаменитый, усаживает мальчика в кресло, зажигает свет, лезет к нему в пасть, Это не так страшно, хотя несколько гнетуще покорение чужой воле, но спокойно Дима реагирует только на зеркальце — пинцет вызывает волнение. Сказав — рот не закрывать, чтобы высохла слюна, стоматолог схватывает вдруг клещами зуб и, прогремев: «Не двигайся, челюсть сломаешь!» — дергает вверх и вниз. На себя. Зуб в клещах в его руке. Проводишь по губам — кровь.

Школьный врач — новая. Медсестра — та же. Измеряют меня. Ощупывают. Врач, оттянув резинку, заглядывает в трусы. Краснею. «Соответственно возрасту», — пишет сестра. «Скажи а», — смотрит в горло. «Отец?» — спрашивает доктор. «У меня нет отца», — отвечаю с готовностью, чуть не с гордостью, зная, что они сейчас смутятся, может быть, скажут что-либо, по их мнению утешительное. «Дима, передай отцу, чтоб пришел завтра ко мне», — приказывает врач. Голова ее — шар, лицо красное, очки, глаза за ними — маленькие. «У меня нет отца. Прравда». — «Если завтра твой отец ко мне не явится, тебе школы не видать, как своих ушей», — скрипит голос. Неловко, стыдно мне, что явился причиной такого бессердечия взрослых. «Уши у тебя, я смотрю, большие. А видеть ты их можешь?» — улыбается. Смотрит довольно на медсестру, расплывшуюся тоже, на парад выставив гирлянду черных осколков. Чтобы выручить их, тяну себя за ухо. Кошусь. «Не видно? — смеется, как замок в двери щелкает. — Вот так и школа!» Медсестра, которую мы зовем Свинка, выбегает с упругим резиновым зондом стегать нас, когда мы подсматриваем через процарапанную краску на стеклянной двери за раздевающимися перед прививкой девчонками и на то, как ловко незнакомая, пахнущая духами, спиртом, женщиной и эфиром медсестра вкалывает им в задницы шприц. «Он правду говорит», — подтверждает Свинка, вытряхивая из пачки в рот беломорину. Она — черна, как паленая доска, хрипит, как радиопомеха, но все курит и курит, а в стеклянном шкафу, в колбе, плавает в спирту папироса, и на пластыре черной тушью выведено, что капля никотина убивает лошадь. «Я никогда не вру», — хочу сказать фразу, которая до определенного возраста отражает действительность и после не один раз выручит меня, и я не забуду ее долго, но только нечто, определяемое лишь звуком, выдавливают мои уста, и я вылетаю из комнаты, где на двери оттрафаречен красный крест. В поисках воздуха для моего остановившегося в припадке отчаяния и ярости сердца я сбегаю по лестнице во вестибюль. Вылетаю на улицу. Забегаю в школьный двор. Везде люди, люди! Я бегу к дому мимо прозрачной ткани ручейков: они струятся по улице, они зачаровывают в своем беге над песчаным исполосованным дном, они омывают стекляшки и камешки. «Омой меня, ручеек!» — воскликну я когда-то этим потокам. И повторится голос как эхо моего детства, моего вечного поиска, моих утрат и находок, падений и взлетов. Отец! Отец!