Остров

Год представляется мне лимоном, опоясанным по своему диаметру нитью, на которой, подобно тлям, живут месяцы. Точка соприкосновения декабря с январем находится там, где когда-то был черенок, питавший плод, а я, как светящаяся точка, перемещаюсь по нити. Брат прокрутился на полтора витка больше, чем я, и из-за этого мы в разных отрядах. Мне плохо без брата. На все мои просьбы очутиться вместе с Серегой я слышу — нет! Неожиданно, за столом, прорывает меня. Ужин не вызывает аппетита. Вкуса не разбирая, что-то жую, как давлюсь вдруг едой от подступивших слез и, бросив вилку, рыдаю. Испуганно смотрят на меня ребята. Сочувствие в глазах. Воспитательница волнуется. Рукой прикасается к моему лбу. «Что с ним?» — к ребятам. «У него брат во втором отряде». Рыдания мои сильнее. Воспитательница объясняет, что я — маленький для старшего отряда. Выхожу из-за стола. Из столовой. Иду в глубь территории.

Уметь плакать — это здорово. Накапливается в тебе обида, злоба. Отчаяние. И вот, переполненный чувствами, находишь ты путь к слезам. Обычно это какая-то мелочь, ощущаемая как винтик в огромном механизме, с которого срывает вдруг гайка резьбу и летит в пространство, а вслед за ней, чуть помедлив, как бы поразмыслив, боясь и не желая, разлетается вся конструкция.

Вокруг нет никого. Один я, словно один в лагере. Туалет дощатый — укрытие от глаз людских — не нужен. Отхожу от него. К умывальникам. Тут вдруг пронзает мысль о неразрывности с братом. Плачу. Молюсь. «Господи! Не знаю, есть ли ты? Где ты? Сделай так, чтоб оказался я в одном отряде с брратом. Сделай, пррошу. Мало это так, очень мало, но для меня это очень важно. Я умру, если не буду в одном отрряде с брратом».

«Только не жалуйся, если будут обижать. Ты своего добился», — предупреждает начальник лагеря, переводя в отряд брата.

Я в Серегином отряде. Меня обижают. И Серегу обижают. Ему устраивают «темные». Он — председатель. Чистый всегда. Отутюженный. Вежливый. Ребят бесит это. Я не слежу за своим видом, но тоже бешу отряд. Мама приезжает в лагерь. Хочет забрать нас. Вожатый отряда и «старшая» уговаривают брата остаться. Серега рассказывает, как плохо жилось ему в лагере. «Свинью подкладывали». — «Как это?» — «Писали в тапочки».

Я — очень влюбчивый. Влюбляюсь в двух девочек. В Таню, сверстницу мою из своего отряда, и Шахманову, старше меня на три года. Если Таня — тихая, скромная, сельская девочка, то Шахманова — боевая, просто дикая, наводящая страх на мальчишек-одногодков. Она всегда в брюках, кедах. Куртке. Когда куртку снимает — остается в обтягивающей футболке. Тут уж я не могу усидеть на месте — кривляюсь, бешусь, как-то пытаясь на себя обратить внимание, начинаю дразнить Шахманову. Догоняет меня, сваливает подсечкой, нависает беспощадным стволом, и я смотрю на нее, и мне очень даже приятно: что же она станет дальше делать? Шахманова выпускает мою руку. Уходит. Рука замирает в воздухе. С грустью теряет след ее прикосновения.

В отряде — паника. Что такое? Избили Таню. Кто? Шахманова. Окружают девочку. Подружки сочувствуют. Мальчики смущены. Тупо улыбаются. Заглядываю через плечи и головы. Таня смотрит на меня. Вскакивает. «Из-за тебя, дурак!» — пробегая. Девчонки, как рыбки, за ней.

После отбоя, лежа в постели, мечтаю о Шахмановой. Представляю подземелье. Где-то недалеко от лагеря. Под лесной поляной. Туда заманиваю Шахманову. Насилую ее. Специальные станки расставлены в подземелье. Руки-ноги закрепляются — не вырвешься. Гремят цепи. Девочка стонет. Орет. «Так тебе. Так». Не услышит никто. Мы — под землей. Обессиленную, бросаю на ковер. Тут же шкуры зверей. Вино в бокалах. Музыка.

Горю. Постель моя пылает. Умираю от желания. Пойти к ней? Лечь в ее постель? Обнять. Просто обнять.

А как заманить в подземелье? У меня — два помощника. Безответных раба. Исполняют любую волю. Они закроют ей нос платком с хлороформом. Усыпленную привезут на машине.

Нет! Я — гипнотизер. Приказываю Шахмановой явиться в подземелье. Покорная, приходит. Не надо станков. (Не гремят цепи!) Сама, послушная моим приказам, выполняет она мою волю. Любую!

Нет! Не буду тебя мучить, Шахманова! И тебя, Таня! Хотя неясно мне уже, как разделить вас в своих мыслях. Две, а кажется мне, одна, а про одну думаю — две. Не буду мучить вас. Когда поймете, что беспомощны в моих руках, — выпью яд. Или — застрелюсь.

Ночи, проведенные в подземелье, настолько реальны, что порой сам верю в них. Вспоминаю. Они — снятся мне. И я точно знаю, если не я (вот этот — здешний), то такой же (тоже я!), другой, обладает девочкой — этой — не этой.