Остров

«Я с девяти лет боксом занимаюсь. Сдал на мастера. Но самый сильный вид — классическая борьба. По ней — кандидат». — Хитрость в кофейных глазах. Ложь — в полуулыбке. Прыщи на лице. Не прыщи уже — нарывы — на щеках. На лбу. «В прыщах — сперма. От них может вылечить только женщина. Ко мне подошла одна у метро, говорит: «Мальчик, хочешь, я тебя вылечу. Идем со мной». Я не пошел. Вдруг — сифилис». Белая кожа черепа в линии пробора. На ней — прыщи. И вдруг рука — на плечо Осталова. Касание шеи. Головы. «У тебя хорошие волосы».

Перед прогулкой переобуваем тапочки на сандалии и полуботинки. На голову — панамки. Если холодно, то нас утепляют, но обычно просто не гуляем. «На прогулку», — сообщает воспитательница. Гурьбой, сшибая слабых, постигаем пространство до раздевалки. Там же, за дверьми, и ванные, но они, если и окажутся доступны, то после гуляния, сейчас же — обувь. «Бабка! Гони панамки!» — хохочу в ухо препотешной старушонке-карлице, обслуживающей раздевалку. «Я тебе не бабка, а сестра-хозяйка. Редиска Луковна. На «вы». Понял? А то врачам доложу, они тебя живо к порядку приведут». Это, конечно, вполне реально — понести кару за хамство, но отступать поздно: «Застррелю! Ноготь, дай винчестерр!» — «Нэ магу, шэрыв, я должэн расчитаца с нэмэцким гадам!» — кричит Ноготь, веря, что имеет оружие. «Никто не позволит старого человека из огнестрельного оружия обижать!» — вопит сестра-хозяйка. И, глотая таблетки: «Какие бандиты! Просто ужас. Давно бы рассчиталась отсюдова, да куда уйти? Все-таки семьдесят рублей, и еда какая-никакая, и из вещей кое-что», — это уже под нос себе бормочет, а может быть, мне чудится.

Ноготь — нездорово полный, смуглый, стриженный коротко, с хохолком черных волос как с гребешком (индюк? цыпленок?). От инъекции до инъекции — рассказы.

— Ух ты, как я ым, псывым псам! Ууууууу — лэтит, а я, прицэлылс, да трах — виу — збыл, гада. А потом, сыдым в акопах, ну и жарко было. А патом, уже в сорок четвертом — на Бэрлын.

— Ноготь, ты когда родился? — Не слышит (здесь ли он?) а продолжает про то, как сбивал самолеты, зажигал танки, топил корабли.

Веснушчатый, вонючий. Гнилые карие зубы. Безразличные глаза. Сидит на полу, обмочившись, и мечтает о миллионах. Рядом мальчик, которому странно не подходит это качество, ибо — старик он, старик, и даже не старик, а какой-то, будто разное в нем — оболочка и содержание. Мальчик-старик. Что-то вечное. Тайна.

— У нас будет много денег, ух ты как много, много денег. Будем их доставать очень много... Деньги, — с каждым звуком слюна в слушающего, оцепеневшего, который покорно стирает ее со своего лица.

Я все понимаю. Почти все они ниже меня. Вот только Осталов и Вельветов. Но Вельветов меня не трогает. А Осталов — самый страшный. Но я и люблю его. Не знаю. Какое-то поклонение. Это жутко самому знать, но мне даже приятно, когда он меня мучает. Кажется иногда, что, мучая, вдруг поцелует. Вчера он заставлял меня поцеловать подошву своего тапка. Я не соглашался. Тогда он бил меня тапком по лицу. Я не соглашался. Он оплевал меня всего. Я сказал: «Ты меня испачкал». Он ударил. Было очень больно. Я не знал, куда деться. Вырвало. Осталов смеялся. Нужно было пожаловаться врачу. Но такое ощущение, когда Вадим здесь, что никто не защитит. Даже врач. Когда Осталов рядом или смотрит — я боюсь открывать глаза. Боюсь. Бьет меня, а потом велит ударить его. Часто спрашивает мой адрес. Говорю каждый раз разный, чтобы он не нашел меня, когда выпишусь. Он смеется, когда я выдумываю, что спал с женщинами и у меня есть дети. Сказал ему сегодня, что буду смешить его, только бы он меня не бил. С ним подошел Вельветов. Он всегда подходит вместе с Осталовым и подговаривает того меня мучить. Вельветов дал Осталову расческу. Вадим сказал мне, что это ножи он будет меня резать. Я понимаю, что расческа не нож. Он даже не ударил меня ни разу, а только пугал, что станет резать. Я подумал, что он отстанет, если я поверю. Хотел сделать вид, что верю, но вдруг стал бояться расчески как ножа. Я закричал, когда он ткнул меня в живот. Подошла санитарка. Осталов сказал, что у меня припадок и я кричу, будто кругом ножи и волки. Санитарка позвала сестру, и та сделала мне укол. На обед не пошел. От укола хотелось спать. Все ослабело. Проснулся только недавно.

Два дня назад меня перевели в палату для надзорных. Это из-за того, что я ударил Вельветова. Подошел сзади и ударил. Попал по уху. Это видела санитарка. Рассказала врачу. Тот велел сделать мне в наказание укол, от которого день я был как пьяный. Перевели в надзорную палату. Хорошо, что я здесь. Осталов и Вельветов в общей палате. Но они приходят, когда все на прогулке. И в игровую врач мне велел ходить. Там они тоже мучают.

Избить кого-то для населения психиатрии — необходимость. Жертва, как правило, выбирается заранее, и, зная грядущее, мальчик пытается скрыться в надзорку, и если это получается, то, избитый, он забывается, пока на него вновь не падает выбор.