Остров

Чертыхаясь и ругая себя за безалаберность, проводницы шарили в пыльных рассохшихся ящичках аптечек и собирали полупустые флакончики с йодом и зеленкой, плоские пакетики с бинтами, таблетки в выцветших обертках. В одной аптечке нашли неизвестно откуда взявшийся и сколько там пролежавший рубль, во второй сюрприз оказался еще более неожиданным – там обнаружили сантиметров двадцать сервелата, причем совершенно свежего, в чистой аккуратной бумажке. Ну что ж, решили проводники, в семье не без урода, тем более в семье из трехсот человек. Колбасу отдали Тане, правда, не сказали, откуда она появилась.

– От гражданина, пожелавшего остаться неизвестным, – сказала Оля.

Лесорубы собирали на крыше вагона снег, летящий с океана, набивали его в наволочки, и сбрасывали в тамбур. Алик с Грачевым засыпали снег в чайный титан. Буфетчица перегретым утюгом проглаживала швы своего парадного халата. Дадонов, пробравшись к паровозу, наскреб еще около ведра угля, и вскоре в седьмом вагоне заметно потеплело. Безымянная старушка принесла два пакета стерильной ваты, за которыми не один день ходила по аптекам Южного.

А когда в третьем часу ночи из пятого купе послышался слабый крик ребенка, через несколько минут об этом знал весь состав. И у каждого возникло чувство, будто он участник общей победы. Канонада бурана над головой уже казалась незначительной помехой, о которой и говорить-то не стоило, а снег – полоумным дураком, он угомонится сам собой, на него только внимания обращать не нужно. У какого-то рыбака нашлись две сигнальные ракеты, и он не поленился средь ночи выбраться на крышу вагона и выпустил их одну за другой в черное гудящее небо. Их тут же подхватил ветер, и рыбак даже не видел, как ракеты взорвались вверху, как пылали в снегопаде разноцветные огни и сгорали, не успев упасть. А когда рыбак вернулся в вагон, весь поезд был взбудоражен еще одной вестью – оказывается, какой-то шахтер вез с собой целую канистру водки и теперь, не выдержав, угощал всех желающих. Первыми выпили за здоровье нового человека два врача и цыганка Надя. Надя смущалась, отмахивалась от поздравлений, а из тамбура гортанно и шумно ее уже звали цыгане.

– Слушай, Надя, – обратился к ней Гена, когда она протянула ему пустой стакан, – может, погадаешь девчонке-то?

– Какой девчонке?

– Ну, которая родилась... Ты ее на свет божий извлекла, ты ей и судьбу предскажи!

– Фу! – в ужасе замахала цыганка руками. – Человек какой темный, неграмотный! Ребенку – гадать! Как нехорошо говоришь! Ой, как нехорошо!

Потом в вагон торжественно вошла с весами буфетчица. Карманы ее халата провисали от тяжести гирь. Буфетчицу пропустили в купе, там протерли водкой тарелки весов и взвесили ребенка. И вряд ли прошло более трех минут, пока весь состав узнал – девочка весит два девятьсот и звать ее будут Надей. Узнав об этом, цыганка расплакалась и ушла из вагона, не захотев больше ни с кем говорить.

ТАНЯ. В купе было совершенно темно. Я лежала одна, ощущая свой опавший живот, его пустоту и легкость. За дверью слышались негромкие голоса, потом они стихли, и наступила полная тишина. Иногда слышались далекие удары железных дверей тамбура. Было ощущение, какое бывает после праздника, на котором ты хозяин. Но вот наконец все кончается, гости расходятся, ты остаешься одна в разгромленной квартире и, опустившись на стул, чувствуешь лишь пустоту и усталость.

Все, что произошло за последние несколько часов, я помню смутно, обрывками. Даже сейчас, когда все позади, не могу увязать события во что-то последовательное. Помню, что вначале часто открывались двери и я с ужасом думала, что все увидят меня в таком вот виде.

Еще эти карманные фонарики... Их было много, свет обессиливал, я чувствовала беспомощность настолько полную, что, казалось, не могла пошевелить и пальцем. Я не видела ничего вокруг, только свет. Если бы хоть были стены, окна, фигуры людей, если бы я могла как-то ощутить себя в пространстве... А так... Иногда мне казалось, что я повисла в воздухе вверх ногами, иногда было такое чувство, будто лежу на кровати, а кровать эта стоит на потолке и я вот-вот свалюсь с нее, рухну вниз...

А потом вдруг из света или из темноты появлялись чьи-то руки, часть лица, слышались голоса, потом все это снова исчезало. И была боль, которая казалась еще сильнее оттого, что я ничего не видела вокруг. Все смешалось – жесткий свет фонариков, возникающие из темноты руки, лица... Мне, наверное, никогда не избавиться от впечатления, что, когда все это соединилось в одно, я услыхала крик ребенка.

А через некоторое время из темноты возникло лицо Бориса, испуганное, с трясущимися губами. Он что-то настойчиво спрашивал, я улавливала отдельные слова, но что он говорит, понять не могла. Временами его голос пропадал, снова возникал, будто кто-то крутил ручку настройки радиоприемника, проскакивая и снова натыкаясь на одну станцию. Наконец, до меня дошел смысл его слов.

– Как себя чувствуешь? – спрашивал он.

– Нормально... Все хорошо.

– Я даже не знал, когда все это произошло... Врач говорит, что ты и не крикнула ни разу.