Остров

Лаголев, не соглашаясь, мотнул головой.

— Смотри дальше!

Он подвинул ладонь еще ближе к жене, чтобы та оказалась в проекции намеченного гвоздем пятачка.

— Ты — ду…

«Ты — дурак», — хотела сказать Натка, но на ее глазах кровь перестала течь, а края раны медленно, но неуклонно сомкнулись. Так люди и теряют дар речи, мелькнуло в Наткиной голове. Ходят и таращатся. Немые.

— Это что, чудо? — спросила она.

Лаголев неуверенно кивнул.

— Думаю, да. Оно.

Отшагнув, он стянул со стола салфетку и приблизился снова. Послюнявив салфетку, обтер место пореза, чтобы Натке было лучше видно. На чуть красноватой ладони белела черточка, тонкий и короткий след лезвия.

— Надо с минуту где-то подержать, — сказал Лаголев. — Тогда уже заживет окончательно.

— Саша, я не верю, — сказала Натка.

Она почувствовала, как щиплет в уголках глаз. Чудо. Положительная червоточина. Остров. Разреветься — кто ее осудит? Лаголев поймет.

Натка всхлипнула.

— Ты чего? — спросил Лаголев.

Даже черточка, тень пореза, пропала с его ладони.

— Не знаю, — сказала Натка, — расклеилась что-то.

— Ну, Ната…

Лаголев приобнял ее, и сделалось совсем хорошо. Почему раньше так не было? Или было, потом исчезло, а сейчас вернулось снова? Натка уткнулась носом в пахнущую мужем рубашку. Рука Лаголева ласково оглаживала ее плечо. Такого тоже давно не случалось. Только кто в этом виноват? Оба же, оба. Но она больше. Не хочу выходить из-за холодильника, подумала вдруг Натка.

— Здесь можно подзаряжаться, — сказал Лаголев.

— Как батарейке? — спросила Натка.

— А чем человек от нее отличается?

— Более сложным устройством.

— Но по сути, мы батарейки и есть, — сказал Лаголев, — окружающий негатив разряжает нас, сон, пища и какие-то радостные события заряжают. И так изо дня в день до истечения назначенного ресурса.

— Жалко, — сказала Натка.

Спорить с ним не хотелось. И ссориться не хотелось. И разводиться. Но она же вроде бы… Память неожиданно обожгла ее. Мутная вода прошлого всколыхнулась, как в не протекающей, забившейся раковине, вспухла вонючими пузырями. Воздух исчез в горле. Развод! Ты — не мужчина! Ты — тряпка! Ты — Лаголев! Что ты можешь-то? Господи. Дни, в которых она злилась на Лаголева, готова была убить Лаголева, кричала на Лаголева, каждый, попал ей в сердце. Насквозь. Навылет. Так, что впору было скукожиться, скрючиться и, скуля, отползти подальше. Лаголев, прости меня!

— Саш, — сказала Натка.

Но дальше не смогла произнести ни слова. Не потому, что не хотела — желала всей душой. А потому что эти слова оказалось нельзя отпустить просто так. Я тут, видишь ли, подумала и решила, что была не права. И вообще вела себя по-свински. Простишь? Только Лаголев это как-то почувствовал.

— И ты меня тоже прости, — сказал он, приняв ее молчание и потеревшись носом о ее висок. — Я был жутко не прав.

— И я.

Лаголев улыбнулся.

— Хорошо, что мы это поняли, да?

Натка рассмеялась, вытирая глаза.

— Мне так хорошо уже лет пять не было.

— Остров! — многозначительно выстрелил пальцем в потолок муж.

Грязная салфетка выскользнула из его ладони, и они оба почему-то бросились ее поднимать, что в тесном пространстве не смогло не вызвать ряд забавных коллизий. Руки мешали рукам, ноги жались к ногам, пальцы находили грудь, губы…

— Погоди, — спохватилась Натка, отлипая от Лаголева, — надо же какой-то обед…

— А, да-да, — закивал он, приводя тренировочные штаны и рубашку в порядок. — Обязательно. У нас же — молодой, растущий организм…

Он был растрепанный и смешной. И мужественный. Муж!

— Покажи-ка еще ладонь, — попросила Натка.

— Пожалуйста.

Лаголев подал ей руку, помогая встать.

— Не эту!

— Простите.

Натка поскребла, послюнявила место пореза — ни намека.

— Так мы это, выходим? — спросил Лаголев.

Глаза его смеялись, светились, любили.

— Ведите меня, Александр!

— Госпожа Наталья.

Так, наверное, в приемную залу к послам и представителям иностранных держав не выходили даже император с императрицей, как они из ниши за холодильником — к кухонному столу. Чинно. С достоинством. По фэн-шую. Только у них вместо послов и представителей случился застывший на пороге сын. И физиономия у сына была — будто ему открылось нечто непостижимое, на что он еще не знал, как реагировать.

— Вы чего? — спросил он.

Они, конечно, попробовали объяснить.

Лаголев:

— Я, видишь ли, показывал маме…

Натка:

— Да, папа мне показывал…

Лаголев:

— …одно место…

Хором:

— …за холодильником.

Игорь молча повернулся и ушел к себе в комнату. То ли удовлетворился ответом, то ли, наоборот, завис.

— Смотри, наш сын умеет по-английски, — заметил Лаголев.

Сказал и сказал. Подумаешь. Но оказалось, что она с безобидной вроде бы реплики способна смеяться до колик в животе. До слез. До обессиленного тисканья столешницы. Особенно когда рядом подхихикивает, сгибается, слепо шарит в поисках опоры муж. По-английски! Он вынес это с уроков иностранного языка! Хо-хо-хо, ха-ха-ха! Но ведь ничего смешного.

— Пойду я штаны сменю, — сказал, уползая в коридор, Лаголев.

— Лаголев! — простонала Натка.

И забулькала, как чайник на кипячении.

— Не смешно, — раздался его голос из туманящейся, качающейся реальности.

— О, да!