Остров

— В «Криминальной России» была статья, — сказал Лаголев, вытаскивая и расставляя ящики на столе. — Про маньяка Кумочкина. Не читали?

— Зачем? Я такое не люблю, — нахмурился и опять заволновался Кярим Ахметович.

— Он гонялся за своими жертвами с топором.

Кярим Ахметович вздрогнул.

— Саша, зачем ты об этом?

— Я к тому, Кярим Ахметович, — сказал Лаголев, — что раньше для меня наши нынешние времена были как тот Кумочкин. Догонят и прибьют.

— Топором?

Лаголев кивнул.

— Топором. Безденежьем. Неустроенностью. Безработицей. Чем угодно.

— Да, времена… Криминал сплошной, Саша!

— А сейчас я посмотрел на это по-другому. Я вдруг подумал… — Лаголев с натугой поставил между ящиками весы. — Я подумал: если я изменюсь вслед за этими шкурными временами, значит, они, как Кумочкин, догнали меня и снесли мне голову. И стал бы я тем, кого вы вполне могли бы опасаться. Подворовывал, пил, пакостил бы по-тихому. Поэтому я решил не меняться. Стоять, как скала.

Кярим Ахметович качнул головой.

— Ты философ, Саша.

Лаголев положил несколько гирек у основания весов.

— Я думаю, что вокруг нельзя смотреть гадкими глазами. Иначе гадким становишься сам. Я почему-то уверен, что и вы хотите видеть мир светлым. Значит, у вас нет иного выхода, как расплатиться со мной.

— Ай, Саша!

Кярим Ахметович передернулся, словно что-то противное и склизкое заползло ему за воротник. Лаголев пожал плечами и принялся безмятежно натирать плоские чаши.

— Ты не философ, Саша, ты — идеалист.

Кярим Ахметович вздохнул и погрозил работнику пальцем. Глаза его сделались печальными. Он постоял, глядя, как чаши весов под руками Лаголева приобретают мягкий блеск, и медленно побрел к выходу на задний двор.

— Работай, Саша.

Вернулся Кярим Ахметович через пять минут и выложил на стол две стопки мятых купюр.

— За первый месяц — пятьсот. За второй — четыреста семьдесят, — сказал он. — Ты, Саша, два раза в том месяце опоздал, поэтому меньше. Это честно, мне кажется. Я вообще сейчас ради тебя денег одолжил, да.

К лотку с журналами Лаголев добрался где-то к пяти. Торговли уже не было, лоток за решетчатыми жалюзи белел сучковатой фанерой. Всю не распроданную типографию Руслан погрузил на «каблучок» и уехал. Впрочем, Лаголев имел цель, отличную от того, чтобы выступить продавцом прессы. Наверное, с час он высматривал старушку в сером пальто с рукавом, обшитым белыми нитками.

Мимо шли люди с работы, с комбината ЖБИ, с торговых площадок, с завода «Пламя», усталые, озабоченные, мрачные, с сумками и без. Лаголев смотрел на них и думал, что каждого второго стоит отвести на остров. Нет, каждого первого. Бери за руку и веди к себе в квартиру. Он думал, что поговорит с Наткой, и она будет не против. Сделаются практикующими целителями. Чем плохо?

К остановке, наполняющейся народом, с перерывами подруливали дребезжащие автобусы и увозили часть людей в тускло подсвеченных чревах в их дома. Темнело. У киосков с выпивкой закручивались ручейки страждущих. Шелестели выброшенные газеты бесплатных объявлений. В темно-синих куртках прошли милиционеры.

Старушку Лаголев увидел, когда дал себе последние пять минут.

— Бабушка!

Он сорвался с места и мимо цветочной будки побежал к измызганному фасаду, к темной, похожей на провалившийся рот арке, к выставленным там мусорным бачкам.

— Бабушка!

Тяжелый пакет так и норовил ударить по ноге. Старуха, услышав его, сначала повернула от бачков в сторону, потом застыла, поняв, видимо, что от него, молодого, здорового, ей никак не уйти.

— Я не трогаю, не трогаю чужое! — заявила она, закрываясь от Лаголева перевязанной ладонью.

Сгорбленная маленькая фигура сжалась в ожидании толчка или пинка.

— Бабушка.

Болью схватило сердце. Лаголев остановился, протянул пакет. В пакете были собранные на скорую руку продукты. Огурцы, помидоры, куриная тушка, килограмм картошки — все, что удалось купить до закрытия рынка.

— Что это? — повернулась к нему старуха.

Глаза у нее, как и раньше, слезились, на морщинистой, впалой щеке тянулось к уху кривое бледное пятно. То ли заболевание кожи, то ли давний ожог.

— Вам, — сказал Лаголев.

— Мне?

У старухи затряслись тонкие, бескровные губы. Ее качнуло.

— У меня ничего нет, — сказала она.

— Вот вам еще сто рублей.

Лаголев вложил в перебинтованную ладонь денежные купюры. Сколько у него останется самого, как они с Наткой и Игорем будут жить дальше, было совсем не важно. Старуха подняла на него растерянные глаза.

— Вы куда столько-то?

— Берите-берите, — сказал Лаголев и вдруг сообразил, что старуха вряд ли дотащит пакет до дому.

В нем было килограмм шесть веса.

— Давайте я вам продукты донесу, — предложил он. — Говорите, куда.

— Ох, сынок, — повернулась старуха. — Сюда. Только я уж не могу быстро.

— Ничего, — сказал Лаголев. — Я не тороплюсь.

— Вы, наверное, с сыном моим служили, — сказала она, так с деньгами в ладони и хромая сквозь арку во внутренний двор.

— Нет, не довелось.

— Мой сын погиб в Афганистане.

Лаголев не знал, что сказать. Он промолчал.

— У него было много друзей, — старуха вздохнула. — Часто могилку навещали. Теперь уж нет. У всех семьи, дела.