Остров любви

— Не подходи, говорю! — выкрикнул он и в растерянности оглянулся: нет ли кого, чтобы кто вступился, не дал в обиду? Но пуст был берег, только далеко у камней темнела фигура еще какого-то браконьера.

Фетисов шел, протягивая руку.

Тогда Кудимов стал пятиться вглубь, не спуская глаз с кривой ухмылки инспектора. Он боялся, что тот схватит его за шиворот и начнет топить.

— Не подходи!

— Хуже будет. — Фетисову оставалось пройти немного — какой-нибудь метр, когда Кудимов выставил острогу. — Ах ты, чичер! — вскричал Фетисов. — Да я тебя за такое, знаешь — куда?

— Не подходи! — завопил Кудимов.

Но инспектор шел с протянутой рукой, чтобы вырвать острогу. Шел и не видел, как наливаются бешенством глаза Кудимова, как отливает кровь от его лица. Да хоть бы и увидал, не придал бы значения — настолько презирал эту тлю. Он уже хотел ухватиться за древко, как вдруг острога скользнула мимо его пятерни и легко, словно и не было на нем куртки, вязанки и нательной рубахи, вошла в живот, сразу облив и сердце и голову нестерпимым жаром.

— Ты что? — страшно вскрикнул Фетисов, хватаясь руками за древко, но тут же ноги у него подломились, и он повалился в воду, потянув за собой и Кудимова. Кудимов выпустил острогу и в страхе оглянулся. Вблизи никого не было, далеко виднелся силуэт все того же браконьера.

Фетисов лежал на спине, и острога торчала в нем, слегка раскачиваясь. Он пытался встать, приподымался из воды и падал. И все это молча, глядя широко распахнутыми глазами на Кудимова. И тогда Кудимов рванул к себе острогу, но она не подалась. Раздался нечеловеческий крик. И от этого Кудимову стало так жутко, что он позабыл про острогу и побежал к дюнам, оглядываясь, будто опасаясь, что Фетисов погонится за ним. На полпути Кудимов чуть не натолкнулся на двоих, которые шли тоже с острогами. Это были братаны Морковы. Похоже, они все видели, но, не сговариваясь, отвернули в сторону и быстро зашагали прочь, словно ничего не заметили.

Кудимов хотел их окликнуть, объяснить, как все произыошло, но только слабо всплеснул руками и побежал дальше, минуя деревню, в поля. Бежал, ничего не сознавая, всхлипывая, весь переполненный ужасом.

НЕОКОНЧЕННЫЙ РАССКАЗ

Давным-давно я получил письмо от своего товарища по изысканиям. Пролежало оно среди разных бумаг более двадцати лет и вот на днях попало на глаза. Когда-то вместе работали в дальневосточной тайге. Потом пути разошлись. Но память осталась. И вот письмо. Оно невелико, и есть смысл привести его почти что целиком.

«…Знаю, что стал ты писателем, ну и подумал, а вдруг сгодятся тебе эти мои странички из дневника. Мне-то они совсем ни к чему. Буду рад, если ответишь.

Желаю тебе дальнейших творческих успехов!

Твой старый знакомый Николай Самсонов!»

И к письму приложены странички из его дневника.

Я ответил ему. Помнится, послал в подарок свою книгу, но страницы из дневника тогда меня не заинтересовали. Теперь же, когда многое забылось, показались любопытными.

«21 декабря. Снег до того твердый, что выдерживает даже такого крупного человека, как Афонька Багров. Он легко идет впереди нас, красиво откинув голову, и насвистывает. За ним шагают трое рабочих. Потом инженер Всеволод Лиманов, и позади я. Мы возвращаемся в штаб нашей партии, в эвенкийское стойбище. Больше двух недель мерзли в палатке по ночам, ведя днем досъемку правого крыла Сугучана. Досняли и бодро шагаем по снежной тверди. Снег не то что скрипит под ногами — визжит, до того он проморожен. Еще бы, морозец не меньше тридцати пяти. Пар вылетает изо рта и тут же опадает инеем. Хорошо еще, что нет ветра, иначе бы «бяда», как говорит Прокопий, один из рубщиков. И поэтому я тоже иду и насвистываю. Радуюсь многому, и прежде всего тому, что увижу свою милую Томку, по которой скучаю, как младенец по матери. Думаю, и она меня ждет не дождется. Все свои синие проглядела. Ах, до чего же они хороши! Вот встречу ее и неотрывно буду глядеть в них, в самую их глубину…

Но только вошел в штаб, как милый друг завхоз Вася сообщил, что Томка в отряде Субботина. Он ведет досъемку высохшего русла Макита, а она бьет шурфы. Вот это да! Но не успел запечалиться, как тут же и радость. Меня с ходу направляют к Субботину записатором. Вот это двойное «да»! Скорей, скорей в баню, хорошо помыться, выспаться и — к Субботину на рассвете.

Баня мала, из расчета на двоих. В напарники мне попал Прокопий. Ему лет тридцать, но он уже лысый, с каким-то младенческим лицом. Но таких рубщиков, как он, поискать. Один только Афонька Багров ему не уступает. Прокопий сделал веник из горного дубняка и нахлестывает себя так рьяно, с таким ожесточением, что я сползаю с полка вниз.

— А иначе вошь не уничтожишь, — убежденно говорит он.

После бани я блаженствую: весь чистенький, как дитё, на мне чистое белье, и лежу я на чистой простыне на спальном мешке в теплом эвенкийском доме. Милый друг завхоз Вася приготовил брусничный сок, и это так славно, что даже сил нет, чтобы выразить.