Остров любви

22 декабря. За одну ночь Прокопий похудел и оброс. Слонялся по стойбищу как потерянный. То подходил к рабочим, зло шутившим над ним, и, полный недоумения, отходил, то сидел на корточках у печки и жадно, беспрерывно курил. То срывался, бежал к кухне, стучал, просил, чтобы Дуняша открыла дверь, впустила его, и, совершенно потерянный, начинал злобно искать Афоньку. Подбегал к нему. Тот отворачивался от него, будто и не слышал оскорбительных слов Прокопия, но на какой-то раз не сдержался и с презрительной усмешкой сплюнул в его сторону. И тогда Прокопий накинулся на него с кулаками. Афонька легко отбросил его и сурово сказал: если тот еще полезет, измочалит его до крови. Прокопий от бессилия завертелся на месте, заскулил и куда-то убежал. Как потом выяснилось, к Кольке Каргополову и стал что-то встревоженно ему говорить. Колька, коренастый, рябой, с двумя открытыми дырками вместо носа, выслушал его, и они засели писать какую-то бумагу.

Через полчаса Прокопий пришел к К. В. — так мы зовем начальника партии Константина Владимировича. Я сидел у него, ожидая указаний для Субботина.

— Вот, подпиши и поставь печать, — сказал Прокопий, подавая ему лист бумаги.

— Что это? — спросил К. В.

— А ты читай, увидишь.

— «Удостоверение, — стал читать вслух К. В. — Дано сие Прокопию Иванову в том, что он разошедши со своей женой Евдокией Ивановой, потому как она спутавшись с Афонасием Багровым. Выдано сие удостоверение Прокопию Иванову, чтоб не тянули его в суд, ежели Е. Иванова, его бывшая жена, будет убита. В чем и подписуюсь — начальник комплексной изыскательской партии».

— Что за черт? — в недоумении сказал К. В.

— А то, что, значитца, не ответчик я, ежели ее Афонька пристукнет в тайге за деньги, на обратном пути. Оберет и прикончит, он на такое дело вполне способный. А подумать могут на меня. А у меня на такой случай аккурат вот и документ этот самый. Подпиши, Константин Владимирович.

— Глупости, — сказал К. В. и разорвал бумажку.

— Пошто? — вскричал Прокопий.

— А по то, что твоя бумажка как раз и подведет тебя. Кто насоветовал?

— Каргополов.

— Слушай его больше, он тебе еще не то насоветует, дружок Афоньки.

— Чего же мне делать-то тогда?

— Ничего. Поедешь в дальний отряд. Видеть не будешь, легче станет.

— Не, легче не станет. Все одно — тайга… Домой бы, а тут тяжко…

Я и не думал, что вся эта история так сильно меня заденет. Нет, я, конечно, не связывал то, что произошло у Ивановых, с собой и Томкой. И все же какая-то неприятная думка, мелкая и серая, как мышь, скребла сердце. «Почему такое происходит? — думал я. — Ведь они же любили друг друга. Что же случилось? Что помешало им любить один другого дальше?» И невольно рождалась мысль: «А вдруг и у нас будет так же?» Нет-нет, я не разлюблю ее, а если она? И мне уже казалось, оттого, что мы не виделись около трех недель, может произойти то же, что у Прокопия. И тут же осудил себя за такое мерзкое подозрение. И уже злился, что до сих пор торчу в стойбище, и злился на К. В. — он задержал меня. Должны прибыть подводы с продуктами, и часть их надо отправить Субботину.

23 декабря. Наконец-то из-за перевала прибыли подводы, запряженные лошадьми. Лошади — диковина для эвенков. Они оленеводы. Чуть ли не все стойбище собралось поглядеть на них. Даже слепой старик, когда-то задранный медведем, прибрел. Жуя сухими губами воздух, он спросил тонким голосом что-то по-эвенкийски, и ему вразнобой стали и взрослые, и дети оживленно рассказывать про лошадей. Около подвод вертелся маленький эвенчик, лет трех. С недетской серьезностью он глядел на лошадиную голову. Старый коняка стоял неподвижно и вдруг фыркнул, чем привел в восторг взрослых, а малого в неудержимый рев, что еще больше развеселило всех.

Но вот наконец-то запрягли оленей, сменив усталых лошадей, погрузили на нарты продукты, и мы едем.

Денек ясный, морозный. Амгунь извилиста, и солнце от меня то справа, то слева. На перекатах бугристые рыжие наледи. Кое-где черные промоины, от них подымается пар. Тайга в наших местах скудна живностью. Редко, редко пролетит через реку кукша. Оно и понятно: ни зверю, ни крупной птице делать нечего и таком редколесье, где сплошь и рядом подходят болота.

Олени бегут, слегка похрапывая. Скрипит под нартами снег. Эвенк Гермогенов время от времени выкрикивает: «И-эх!» — соскакивает с нарт и бежит рядом с оленями. И тогда соскакиваю я и тоже бегу, прикрывая нос рукавицей. Бегу там, где глубокий снег. А потом опять на нарты и — вперед, вперед.

Приезжаем в Баджал к вечеру, когда солнце сваливается за сопку и месяц свободно плывет по темно-синему небу. Мороз жмет за сорок. Если бы не Гермогенов, я бы ни за что не отыскал зимовку, хотя она и стоит на берегу реки. Просто небольшой бугор снега. И к нему глубокая узенькая тропка. Я откинул брезент и, согнувшись, нырнул в теплое нутро. В такую темень, что сразу же вытянул руки, боясь на что-либо наткнуться или опрокинуть.