Остров любви

— Бросать? Думаю, да только куда пойти, малограмотный я, специальности нет. Вот когда я вешался, освободил меня прокурор, дал бумагу в милицию, чтоб определили на работу. Ну, определили глину месить на стройке, дали общежитие. Стыдно стало месить глину с бабами, ушел. А теперь вот опять куда идти, не знаю… Эх, мать честная, хоть что-нибудь бы умел делать. Ничего не умею.

— А ленту тягать у Сергея Алексеича! — выкрикнул Резанчик.

— Только если…

Мы сидим в ожидании подготовленной просеки, тут же с нами сидит и Баландюк, толстый, неповоротливый парень, но удивительно мягкий в разговоре.

— Баландюк, а сторожки ты сделал? — видя, что трасса уже прорублена, спрашиваю я.

— Сторожки? Нет. Да вы, Сергей Алексеич, не беспокойтесь. Это мигом.

Но «миг» довольно продолжителен.

— Лента! — кричит Ник. Александрович.

— Баландюк!

— Есть, Сергей Алексеевич. Да вы не беспокойтесь, я сейчас, хотя нет, что я, вот чудак. Я сейчас…

25 октября. Приехал Еременко. Всех отправил вниз — и Прищепчика, и Походилова, и Герасимова, и Забулиса, и Егорова.

— А полевой материал вы взяли? — спросил его Ник. Александрович.

— Не дали, говорят, что это их работа.

— А логарифмическую линейку, таблицы Гаусса, планшеты?

— Не знаю.

— Как же так, ведь нам без начала трассы зарез.

— Ничего, по радио сообщим в Комсомольск, там сделают что нужно.

— Но когда это будет?..

26 октября. Последние дни, да и сегодняшний, прекрасны. Утром легкий морозец, днем зимнее солнца, яркое, хотя и не греющее. Хорошо в тайге в такие дни, все кажется чистым, свежеумытым. На востоке, километрах в тридцати, на голубом фоне неба видны снеговые вершины гор.

Канго пройдена, пройдена благополучно, и нельзя тут не удивиться умению Всеволода. Теперь трасса идет вдоль сопок, их целая цепь, но цепь, состоящая не из звеньев, а сплошь сотканная из гребней. После Канго мы спустились в долину, заполненную марью. Марь — это болото на вечной мерзлоте. Трасса идет по сплошному брусничнику. Сядешь ли, споткнешься ли и упадешь — на одежде остаются ярко-красные пятна. А как она вкусна, особенно утром, мороженая, крепкая, слегка похрустывающая на зубах. Она сладкая, ешь ее, как варенье. Ее много. Стоит только присесть, и уже не оторваться — кругом брусника.

— Подножный корм, — смеется Маша и показывает язык. Это значит, что она много ее поела. Она ходит в лыжных шароварах, заправленных в сапоги, в телогрейке защитного цвета, на спине у нее рюкзак, в нем образцы геологических пород. Темно-соломенного цвета волосы превращаются в золото в солнечных лучах. Щеки, пышущие румянцем, и синие глаза.

Сегодня утром Юрок передал мне то, что я говорил Маше накануне.

— Она говорит, что я чуть ли не вредитель, не слушаю вас, и что не хочу работать.

«Ах, Маша, Маша, со своей простотой она когда-нибудь втянется в неприятную историю», — думаю я.

— Зачем ты сказала ему? — спрашиваю я ее после работы.

— Я хотела, чтобы он понял…

27 октября. Второй час ночи. В зимовке темно и тепло, как в варежке. Слышен тонкий храп Ник. Александровича и писк мышей. Мы только что легли, но сегодня не до сна. Всеволод обещал еще за ужином рассказать один страшный случай, и теперь, затаив дыхание, мы слушаем.

— В одну глухую деревушку, — начинает Всеволод, — приехали на каникулы студенты. Все они были веселые, бесшабашные ребята, любящие поспорить на какие угодно темы. И был среди них особенно веселый, всегда смеющийся красивый парень. Он не кичился своей храбростью, но гордился тем, что может сделать все, что угодно. И когда это было нужно, то с улыбкой говорил: «Сделаю» — и делал.

Было уже поздно. В окна глядела темная августовская ночь. И вот один из них говорит: «А кто не побоится сходить сейчас на кладбище? — Он был заметно выпивши. — Что, боитесь, господа? Где же ваша храбрость, где же тот молодецкий задор, о котором мы кричали… Трусость? Ну, кто? Три тысячи дам!»

За окном выл ветер. Студенты молча переглядывались друг с другом и переводили взгляды на окно.

«Ну вот ты, Вольдемар, ты вечно кичишься храбростью, ну, пойди». — «Тебе так хочется? — вдавливая папиросу в пепельницу, ответил тот самый веселый студент. — Что ж, изволь, пойду. Денег, конечно, мне не надо, честь выше этого. Условия?» — «Условия? Вбить пятидюймовый гвоздь в крест, что стоит у склепа. А завтра мы проверим. Согласен?»

Вольдемар молча вышел из комнаты. Наступило молчание. Было неловко, потому ли, что сами боялись и, представив себе идущую в ночи одинокую фигуру Вольдемара, опасались за него, или потому, что без него стало скучно, как и всегда бывало, когда его не было с ними. Всю ночь прождали они его. Он не пришел. И как только наступил рассвет, пошли на кладбище. Еще у ворот заметили склеп, поспешили к нему. Им оставалось только подойти к нему — и все выяснится…

Всеволод замолчал. В тишине еще явственнее раздался писк мышей. Было очень темно, и было такое ощущение, что я один в этой окружающей черноте. То же, видимо, чувствовала и Маша и, чтобы разрядить напряжение, прошептала: «Дальше, Всеволод».